Маршал Ней лежал в походной ванне, наполненной горячей водой, над которой клубился пар. Несмотря на то, что по периметру его палатки* были расставлены жаровни с  тлеющими угольями, воздух внутри палатки оставался  холодным, и над водой торчала лишь маршальская голова, прикрытая ночным колпаком.  Проклятый русский мороз нагрянул внезапно: на дворе была всего лишь вторая половина ноября, но земля уже покрылась снегом, а уши, носы и пальцы французских солдат - предательскими красными пятнами. Корпус маршала Нея покинул Смоленск семнадцатого ноября, тремя днями позже основных частей французской армии, и из-за сильнейшей метели застрял посреди заснеженного поля примерно в двадцати верстах от Смоленска. Когда метель утихла, повсюду были разожжены костры и расставлены аванпосты, а солдаты и офицеры воспользовались ночной передышкой, чтобы наутро  совершить марш-бросок в сторону Красного, куда, согласно донесениям, уже добрались основные части во главе с императором.
Новоиспеченный князь Москворецкий*, даже принимая ванну, не расслаблялся, а размышлял о текущей ситуации. Атаки русских были непрерывными и изматывали и без того ослабленное французское войско. И ладно бы если против них действовала только регулярная армия - так нет же, зубы скалили и дворовые шавки - так называемое народное, или земское ополчение, а по сути - толпы немытых бородатых мужланов, одетых в тулупы из овчины и вооруженных, - Mon Dieu! - вилами и топорами. Вспомнив о существе под названием рюсски мужик - диком, грязном и неуправляемом, - маршал брезгливо поморщился, хотя его собственный отец был  простым бондарём с мозолистыми руками. Но рюсски мужик был чем-то запредельным, как и вся Россия - несмотря на то, что сам Император назвал маршала "храбрейшим из храбрых", эта страна его по-настоящему пугала - безграничными пространствами и полной непредсказуемостью, как погоды, так и поведения ее жителей, похожих на медведей-шатунов.
Вода в ванне стремительно остывала, и маршал решил, что пора заканчивать водные процедуры. Представив, как его тело в мгновение ока облачится в ледяной мундир, он поежился. Но что делать - приходилось мириться с некоторыми неудобствами. В конце концов он был солдатом - достаточно закаленным, чтобы выдержать яростные укусы русского деда Мороза. Ему как-то рассказывали, что русские любят выскочить из горячей баньи, чтобы растереться снегом  или окунуться в прорубь. Гвозди бы делать из этих людей, а лучше - подковы для французских кавалерийских лошадей... Маршал Ней глубоко вздохнул, задержал дыхание и встал во весь рост, опираясь на бортики ванны.
- Дьявол, как же холодно, - пробормотал он сквозь зубы и потянулся за простыней, сложенной на складном стуле, стоявшим рядом с жаровней. Схватив и встряхнув простыню, он выбрался из ванной и закутался в едва теплую ткань, как римлянин в тогу. Но в этот момент полог палатки откинула чья-то рука и внутрь хлынул поток ледяного воздуха.
- Господин маршал!*
В палатку ворвался адъютант, - один из тех шести, которые полагались командующему корпусом*, - и встал навытяжку - его худощавая физиономия, украшенная орлиным носом, выражала сильнейшее волнение, близкое к потрясению.
- Что такое, лейтенант? - недовольно спросил Ней. - И опустите полог - дует!
Адъютант немедленно вернул полог на подобающее место и нервно затеребил трехцветную повязку* на рукаве мундира.
- Двое солдат схватили русскую девицу, вооруженную ножом, - сообщил он. -  Во время ареста выкрикивала проклятия в адрес Императора на французском языке, попыталась зарезать одного из солдат, но преуспела лишь в том, что испортила ему мундир и расцарапала в кровь лицо.
- Девица-то красивая? - усмехнувшись, спросил Ней, изнывая от желания поскорее избавиться от адъютанта, чтобы иметь возможность одеться без свидетелей. - Я не понимаю, в чем проблема: вы что, забыли законы военного времени?
- Так точно, господин маршал! То есть, конечно, не забыл!
- Исполняйте, - сухо заметил князь Москворецкий и повернулся к адъютанту спиной, показывая, что аудиенция закончена.
Адъютант развернулся и покинул палатку, не забыв опустить за собой полог. Маршал поспешно  оделся, дрожа от холода и уселся перед раскладным столиком, стоявшим между двумя жаровнями, чтобы в очередной раз изучить карту местности. Делая пометки на карте, он не заметил, как приподнялся и вновь опустился полог палатки.
- Куда нас снова, к черту, занесло, - а, преподобный? - раздался за его спиной бесплотный голос, который он не мог расслышать даже если бы очень постарался. - Я подумал было, что это Ватерлоо, но судя по толщине снежного покрова, тут явно не июнь месяц*, а этот француз, который сидит за столом, точно не Бонапарт - я портреты Бонапарта видел! Послушайте, Сэндерс, вы точно не еврей? Слоняетесь по миру, как Вечный Жид, и меня за собой таскаете, а мне все это на-до-е-ло!
Другой бесплотный голос что-то ответил, но вой бури заглушил его слова.

***
* Строго говоря, наполеоновская армия отказалась от палаток еще в период революционных войн. Короткие привалы устраивались прямо под открытым небом, войска же на лагере размещались в деревянных или соломенных бараках
*Титул Prince de la Moskowa был создан Наполеоном специально для маршала Нея и пожалован последнему 25 марта 1813 года в честь Бородинского сражения
*Якобы во  Франции  к  маршалу обращаются "Господин  маршал" (Monsieur le Marechal), так впервые обратился к маршалу король Людовик  XIV. Другой информации не нашел
*Командующие корпусами, в ранге маршалов или дивизионных генералов, имели право держать при себе шестерых адъютантов, в том числе одного адъютант-коменданта, одного офицера, равного командиру батальона или эскадрона, одного капитана и двух лейтенантов.
*Синяя повязка означала адъютанта бригадного генерала, красная – дивизионного генерала, а трехцветная – адъютанта командующего корпусом или армией. В этом пункте никаких отклонений от устава быть не могло.
*Битва при Ватерлоо состоялась  18 июня 1815 года

Жан-Мишель Макрон, пикардиец по рождению, а по роду занятий - пехотинец 10-й пехотной дивизии, входившей в состав 3-го армейского корпуса, которым командовал маршал Ней, доел жидкий суп и, перекинувшись парой слов с товарищами, сидевшими вокруг костра, встал, чтобы отойти в сторонку и облегчиться - на таком холоде отбегать в кусты приходилось часто. Ветер завывал и пронизывал до костей, и Макрон ускорил шаг, чтобы побыстрее сделать свои нехитрые дела и вернуться к костру. Но по дороге к облюбованному ранее местечку он заметил вивандьерку, склонившуюся над ворохом какого-то тряпья, и решил, что такого шанса упускать нельзя. Со спины вивандьерка выглядела почти мужеподобно - коренастая, с широкими плечами и безразмерной талией. Но эти мелкие недостатки скрашивало одно весомое достоинство: на боку у нее болтался бочонок, в котором, как прекрасно знал Макрон, плескалось горячительное, глоток которого мог согреть его иззябшие кости быстрее, чем жар от костра. Вивандьерок в его дивизии было много, и Макрон далеко не всех знал в лицо, но это особого значения не имело. Надеясь, что дама не замужем за его однополчанином, Макрон подкрался к ней со спины и сильно ущипнул за откляченный широкий зад.
- Эй, девица, дай воды напиться,- весело промолвил он, желая смягчить шуткой свою грубую выходку.
Вивандьерка разогнулась и медленно повернулась к Макрону лицом. А он, оторопев от ужаса, смотрел не на нее, а на то, что в темноте принял за ворох тряпья: это был французский солдат, то ли потерявший сознание, то ли мертвый. Снег вокруг него был забрызган кровью, а вивандьерка  скалилась, глядя на Макрона и показывая ему верхние клыки - ненормально длинные и окрашенные красным. Она что-то сказала - не на французском, - и схватила Макрона за горло. И это было последнее, что он увидел и почувствовал прежде чем погрузился во мрак.

Спустя несколько минут вивандьерка заткнула бочонок пробкой и обтерла ладонью окровавленные губы.
- Ох, хорошо! - произнесла она низким и слегка надтреснутым голосом, выдававшим переодетого мужчину. - А вот бочонок еще не полон... Ну да ладно - ночь длинная, французиков полным-полно, - успею до рассвета! А эти малохольные пусть поспят... оклемаются к утру, ежели насмерть не замерзнут.
Святослав Вернидубович Кривич, первородный вампир, подхватил рогатину и побрел к палатке, стоявшей немного на отшибе. В палатке явно было теплее, чем в чистом поле, и кровь в жилах тех, кто в ней находился, струилась быстрее. Подойдя к палатке, Кривич остановился и прислушался: слух у него был настолько острым, что lдаже вой ветра не мешал ему слышать каждое слово, произнесенное внутри. Когда-то он свободно говорил на  французском, но прожив в Смоленской губернии последние двадцать лет, немного подзабыл язык. Впрочем, понимал он практически все, что говорили два голоса - мужской и женский.
- Евпатий Коловрат! - в сердцах пробормотал себе под нос Кривич, скумекав, кто находится внутри и что происходит. - Нет, шалишь, мусье! Чтобы я дал сгубить смолянку, дочь офицера?! Не бывать тому! Жаль, Хранители не поймут, ежели я тебе горло зубами порву и всю твою гнилую кровь наружу выпущу. Ну да ничего - у меня рогатина имеется! А девица засвидетельствует, что я ее обидчика и врага земли русской убил в честном бою.
Выставив перед собой рогатину, Кривич ворвался в палатку и пошел на таран высокого худощавого мусье, стоявшего к нему лицом. Мусье был хорош собой на французский лад: узкое, чисто выбритое лицо,  крупный нос и пронзительные светлые глаза, смотревшие на Кривича без страха, а скорее с удивлением. Девица, сидевшая на стуле, была еще краше, но на нее Кривич едва взглянул, сосредоточившись на французе. Сбив его с ног, он приставил к его груди рогатину и навалился на нее всем телом.

- Сама дура! - сказал Кривич, с хрустом выдергивая рогатину из растерзанной груди француза. - Чего ревешь белугой? Жалко тебе его стало? А он ведь враг! ВРАГ! Мусье с тобой сюси-муси разводил, но ты не сомневайся: на рассвете привязал бы он тебя к березе и... Даа...правильно в народе говорят: волос у смолянки долог, а ума - с гулькин нос. Ты давай, собирайся в дорогу - я тебя из этого лягушатника выведу и до Смоленска доведу тайными лесными тропами.
Тут Кривич сообразил, что в женском платье и салопе, которые он позаимствовал у ключницы Агафьи,  выглядит он по меньшей мере странно. Хоть бороду он и сбрил, но на бабу тянул, мягко говоря, не очень. А бороды было жаль - ох как жаль! Без бороды он чувствовал себя голым. Ну да ничего - у вампиров  все отрастало быстро. К утру его густая и окладистая борода вернется на положенное ей место в лучшем виде. Он уже и сейчас чувствовал, как она рвется наружу.
- Ты не смотри на мой маскарад, - попытался он объяснить девице свой непотребный вид. - Я тут это... разведку проводил, искал генеральный план сражения, подписанный Бонапартием, чтобы светлейшему князю Михаилу Илларионовичу  лично в руки передать. Жаль, не нашел - ну да ничего, французской водкой разжился... хе-хе.
Кривич постучал по бочонку с кровью и снова поторопил девицу:
- Утри слезы - и марш за мной. Не то нас обоих к березе поставят.
Как в воду глядел: в палатку ворвалась целая толпа французов во главе с гусарским полковником. Кривич и глазом моргнуть  не успел, как его разоблачили, повергли оземь и попинали ногами. Затем вывели вместе с девицей Остроумовой наружу, поставили к березе и...
Очнулся он быстро - в груди немного ломило, в остальном же чувствовал он себя хорошо. А вот девица Остроумова лежала на снегу бледная, как смерть, глядя в небо широко открытыми голубыми глазами. Кряхтя, Кривич подполз к ней и пощупал лоб - кожа была еще теплой. Проткнув заостренным ногтем вену на запястье, Кривич дождался, пока потечет густая, почти черная кровь, и прижал руку ко рту девицы.
- Пей, пей, ежели жить хочешь, - бормотал он, - Ты прости меня, дочка - не собирался я тебя обращать...крестом православным клянусь! Ты вот француза пожалела, а я - тебя. Жить будешь вечно, красавица.... только ну ее нахер, эту вечную жизнь.
Девушка вздрогнула всем телом и закашлялась. Кривич отнял руку от ее губ и в задумчивости поскреб подбородок.
- Вернулась, родимая! - радостно воскликнул он, ощупывая густую бороду. Впрочем, эти слова могли быть обращены и к девице Остроумовой, которая пошевелилась и села, привалившись спиной к стволу березы.

Кривич снова вцепился в бороду. Самым сложным было не обратить человека в вампира, а объяснить ему, что произошло. На своем веку он обратил не так уж и много людей, и каждый раз мучительно искал объяснений, которые бы помогли обращенному примириться со случившимся. Люди-то разные и к каждому свой подход нужон. В любом случае он не собирался вести с девицей душеспасительные беседы, находясь посреди заснеженного поля. Вернутся в Смоленск - тогда и поговорит он с ней по душам.
- Что-что... французы ушли - вот что! И нам с тобой идти надо. Ты на чем сюда добралась - пешком или на лошади? Двадцать верст одолеть в такой лютый мороз - это даже не пуд соли съесть.
Сам он добрался до лагеря французов с ветерком - в буквальном смысле. Долетел на крыльях - пришлось для такого случая перевоплотиться в огромную летучую мышь. Ох, не любил он эти перевоплощения - всякий раз опосля суставы ныли сильнее, чем перед переменой погоды. Старость - не радость: проживи с ней хоть тыщу лет - не привыкнешь! Хорошо тем, кого обратили в самом расцвете сил,  как девицу Остроумову. Она такой навсегда и останется - ни тебе седых волос, ни морщин, ни скрипящих суставов.
Кривич огляделся и увидел, что палатка, в которой он обнаружил девицу и француза, исчезла - ну это-то понятно, французы забрали. А вот труп оставили. Убитый им француз лежал на снегу, раскинув руки, и выглядел малость непрезентабельно. А рядом с ним лежал бочонок с кровью, присыпанный снегом. Кривич потопал к бочонку, утопая в снегу. Подошел, наклонился и вдруг услышал слабый стон. Не веря своим ушам, глянул на француза:  Евпатий Коловрат! француз еще дышал, хотя смерть уже стояла над ним, собираясь накрыть его своим покрывалом: губы у француза были синие, под глазами залегли тени, а рубаха заскорузла от свернувшейся крови. Что-то похожее на жалость шевельнулось в груди Кривича, но он только плотнее сжал губы и отвернулся, выдернув из снега бочонок. Одним врагом меньше стало на Смоленской земле - так что  горевать было не о чем.

- А жениться на тебе он не собирался? - сварливо откликнулся Кривич, искренне возмущенный тем, что дочь русского офицера испытывает симпатию к врагу. - Доктор... знаем мы этих докторов: только и умеют, что кровь пускать да пиявки ставить...
Кривич замолчал, глядя на распростертое перед ним тело. Врачей в Смоленске было не так уж и много, и еще один точно бы не помешал. Сам-то Кривич в докторах не нуждался: на нем все заживало, как на собаке, но в Смоленске осталось много раненых русских солдат.  И доктор-француз мог бы искупить свои преступления, совершенные против земли русской, вылечив хотя бы некоторых из них. Но для этого его надо было сначала оживить, то есть обратить в вампира. Кривич мог бы сделать это одним росчерком ногтя по вене, однако Договор, заключенный с Хранителями, разрешал обращать человека в вампира только в исключительных обстоятельствах. Ему и так придется теперь объясняться с главной Хранительницей по поводу обращения девицы Остроумовой, - так зачем добавлять в обвинительный приговор еще один пункт в виде доктора? У него и так в присутствии главной Хранительницы постоянно чесалась шея, хотя никаких преступлений он не совершал и Договор не нарушал.  Госпожа Хранительница блистала на смоленской сцене под девичьей фамилией Воронцова, но на самом деле была дамой замужней, и ее мужем был  начальник городской полиции Лавр Сидорович Трудный, характер коего полностью соответствовал фамилии. Кривич поморщился, вспомнив Трудных - век бы их не видать!
- Ты иди, иди - тебя лошадь заждалась, - поторопил он девицу Остроумову. - А доктор все равно не жилец, ты уж мне поверь. С минуты на минуту отойдет. Опосля поставишь  свечку в Успенском соборе за спасение его души - и довольно на этом.
И тут подлец-француз открыл глаза и так посмотрел на Кривича, что у того сердце зашлось. Столько всего смешалось в этом взгляде, что не передать:  страх, отчаяние, надежда, мольба...
- Да чтоб тебя, окаянный! - в сердцах воскликнул Кривич, понимая, что этим взглядом француз его уделал. Ну не мог он бросить его здесь умирать - просто потому, что сам же его и убил. Опустившись на колени, Кривич точь-в-точь повторил ритуал, проведенный с девицей Остроумовой, и, кряхтя, поднялся на ноги.
- Погоди чуток - скоро оклемается и своими ногами до лошади дойдет, - бросил  он напоследок девице и потащился к лесу, волоча за собой бочонок.

Жан-Клод Дешам, - военно-полевой хирург и ученик Ларрея*, -  увидел ангела. Ангел склонился над ним и вытирал платком его губы. Закашлявшись, он ощутил на губах солоноватую влагу и сразу же понял: пробито легкое. И вспомнил, кто нанес ему смертельный удар. Но боли он почему-то не чувствовал, а вдохи и выдохи давались ему без труда. Все ясно: он умер и оказался в раю, только рай этот был каким-то странным - абсолютно белым и довольно холодным, а воздух был пропитан запахом крови - этот металлический запах полевой хирург знал хорошо и ни с чем бы не спутал. Жан-Клод был католиком и представлял рай совершенно иначе. Если бы не ангел, склонившийся над ним, он подумал бы, что попал в ад, хотя с другой стороны, в аду должно было быть нестерпимо жарко, а не холодно, как в России. Но может быть, существовал какой-то отдельный закуток рая, в который попадали павшие на поле боя солдаты? Что-то типа Вальгаллы... Жан-Клод  посмотрел на ангела и вдруг понял, что видит его не впервые. Шарлотта... нет, Анна! Конечно, они же вместе были в палатке, когда туда ворвалась обезумевшая вивандьерка с рогатиной наперевес и нанесла ему смертельный удар. Увы, такое случалось: даже солдаты порой сходили с ума, не выдержав ужаса войны. Но если он в раю и видит Анну, значит, она тоже погибла?
- Вы тоже пострадали от этой сумасшедшей? - спросил Жан-Клод, приподнимаясь на локтях. - Сочувствую вам, мадемуазель, но не могу не признать, что рад снова видеть вас, хотя и на том свете. То есть уже на этом - ведь для нас с вами земная жизнь осталась в прошлом.
Слова лились из него легко и свободно, а тело ощущалось настолько невесомым, что он, казалось, готов был воспарить над белым пушистым облаком, на котором лежал.

*Ларрей, Жан-Доминик - французский военный хирург, выдающийся новатор военно-полевой хирургии, которого называют «отцом скорой помощи». Был главным хирургом армий Наполеона с 1797 по 1815 год.

Кривичу даже не надо было поворачиваться, чтобы заметить приближающуюся парочку: он их чуял на расстоянии, как волк добычу. От девицы Остроумовой пахло весенним фруктовым садом - будто не заснеженные ели стояли вокруг, а цветущие яблони да вишни. От французского доктора - корпией и застарелым табачным дымом.
- Угу, все мы умерли и попали в чистилище,  - подтвердил он и ткнул рогатиной в сторону гнедой лошади, привязанной к дереву. - И вот эта божья тварь тоже... непонятно за какие грехи или заслуги.
Лошадь громко заржала, приветствуя хозяйку. Кривич подошел к ней  и стал приторачивать бочонок с кровью к седлу. Не было у него желания объясняться с новообращенными, стоя по колена в сугробе, да и слов пока не находилось для того, чтобы все им объяснить. Пусть думают, что хотят, а лучше пусть вообще не думают - от глупых мыслей голова пухнет. Один раз только оглянулся, чтобы посмотреть на француза. Выглядел тот молодцом, если не считать, что весь передок у него был залит кровью.
Кривич отвязал лошадь и подвел ее к девице Остроумовой:
- Взбирайся в седло, Аннушка, - сказал он. - Поедем домой. У тебя ведь дом есть?
Кривич мог бы новообращенных и к себе домой отвести, но считал, что пока это ни к чему. Слишком много впечатлений для первого раза.

- Пусть мусью тебе сказки сказывает, - где родился, чем отличился, - сказал Кривич, поглядывая на француза, который, в отличие от Анны, будто воды в рот набрал и шагал рядом с ее лошадью молча, высоко поднимая длинные голенастые ноги - ну чисто аист. А впрочем, как он мог присоединиться к разговору, который велся на не знакомом ему языке?
- Ты откуда родом будешь, мусью? Из Парижа? - спросил Кривич по-французски.
Тот вздрогнул и кивнул, вымученно улыбнувшись. Если и удивился тому, что заросший бородой русский мужик внезапно заговорил по-французски, то виду не подал.
- Хороший город Париж, - продолжил по-французски Кривич. - Со Смоленском, конечно, ни в какое сравнение не идет, но жить в нем можно. Я-то знаю: я в услужении у российского посланника Симолина почти десять лет оттрубил, покуда его обратно в Россию не отозвали аккурат перед революцией.  Дрянной был человечишко Иван Матвеевич, царство ему небесное: хотя и барон, и целый тайный советник,  но скряга и распутник. Ни одного аукциона не пропускал, как и женских юбок. С актрисой из Комеди Франсез в открытую сожительствовал, а потом и на ее дочку глаз положил и увез в Россию, а девчонке тогда всего пятнадцать годков было - тьфу! Ваши его ни в грош не ставили, в отличие от его предшественника - князя Барятинского. У князя я тоже служил, когда он Версальский мирный договор подписывал... И ему царствие небесное: скончался в Москве от гриппа в январе прошлого года. А ты, небось, и не родился еще, когда Версальский договор подписывали? Это ж когда было - почитай, лет тридцать назад.
- Я родился в 1780 году, - сухо возразил француз.
Кривич бросил на него косой взгляд - тридцать три года он считал наилучшим возрастом для мужчины. Повезло французику: таким он и останется на веки вечные - вампиром в самом расцвете сил.
- А ты, Аннушка, в каком году на свет появилась? - спросил Кривич, хотя в общем-то точный возраст Анны никакого значения не имел. Но надо было поддержать светский разговор, чтобы скоротать дорогу.

Дешам едва успел уклониться от комка мёрзлого снега, вылетевшего из-под заднего копыта лошади: тот просвистел в волоске от его головы, как пушечное ядро. Лашадь, понукаемая Анной, взяла с места в карьер и резво поскакала прочь, стуча копытами по твердому насту. А вслед за лошадью так же резво помчался старик, придерживая свой бочонок. Старик бежал со скоростью лошади, но не обгонял ее, а держался позади и чуть сбоку от нее.  Дешам тоже побежал - не мог же он остаться один в этом глухом, скованном морозом лесу! Побежал скорее от отчаяния, не надеясь нагнать старика и Анну. Но с каждым шагом с удивлением чувствовал, как легко повинуется ему тело: ноги двигались будто сами собой, и он без труда наращивал темп, пока не нагнал старика и не пристроился с другого бока от лошади. Дыхание у него даже не сбилось: он будто и не бежал вовсе, а прогуливался по Елисейским полям. Старик только зыркнул на него из-под насупленных бровей, но не проронил ни слова, и они дружно помчались дальше, отставая от лошади всего на пол-корпуса.
Но как только они выбежали из леса на тракт и впереди показались крепостные стены Смоленска, частично разрушенные  перед отступлением французскими саперами, старик вырвался вперед и бросился наперерез лошади, на которой сидела Анна.
- А ну стой! - крикнул он и лошадь мгновенно послушалась его приказа, даже на дыбы не взвилась - будто он ее заморозил своим криком. Дешам по инерции промчался чуть дальше, но потом тоже остановился и оглянулся. Старик держал лошадь под уздцы и что-то сердито выговаривал Анне. Дешам подошел поближе, но слов разобрать не мог: старик говорил с Анной по-русски. Заметив Дешама, тяжело вздохнул и добавил на французском:
- Дальше пойдем не спеша, прогулочным шагом -  я уже не в том возрасте, чтобы двадцать верст бегом одолеть! Да и смоляне удивятся, увидев, как старый Кривич галопом скачет.

- А я, стало быть, неприметный, - в юбке и с бородой, - пробурчал Кривич вслед Анне и бросил взгляд на доктора, - Да уж, мусью: ежели нас с тобой сейчас люди добрые увидят в таких нарядах, сразу  схватят да и повесят на ближайшем суку как французских шпионов - а мне два раза за день помирать и снова воскресать что-то неохота. А ежели не повесят, так отправят в Санкт-Петербург, в кунсткамеру! Так что давай-ка огородами пойдем. Следуй за мной, не отставай!
Кривич знал Смоленск как свои пять пальцев - все входы и выходы, подворотни, переулки и тупички. Поэтому и выбрал длинную дорогу к указанному адресу, петляя по самым безлюдным улочкам города, на которых и в мирное время мало кого было можно встретить, а сейчас и подавно. Жители затаились в своих домишках и носу наружу не казали. Улица, на которой стоял синий дом с белыми ставнями, круто взбиралась на Воскресенский холм и в народе носила имя Большой Воскресенской. Кривич помнил времена, когда на месте этой улицы был оборонительный вал. Средняя часть улицы была вымощена булыжником, на остальное у градоначальника не хватило средств. Белая каменная церковь Воскресения Христова служила главным и единственным украшением этого скромного смоленского уголка. Кривич указал на церковь и дал французу разъяснение:
- Я видел, как этот белокаменный храм на месте деревянного строили на деньги купца Сысоева. Хороший был человек - сострадательный, благолепный, щедрый. Очень горевал, что у них с женой детей нет, вот и дал обет, что построит храм на свои средства, и будут они с женой в нем молиться Богу о даровании потомства. Давненько это было - в 1765 году….
Кривич не стал упоминать о том, что застал строительство первого храма, на фундаменте которого стояла сейчас церковь Вознесения. Фундаменту было лет шестьсот, если не больше - точный год постройки он уже запамятовал.
Лошадь Анны была привязана к коновязи со стороны заднего входа в дом. Кривич  сдернул с головы треух и женский парик и отвесил кухонной двери земной поклон, после чего троекратно ударил по ней кулаком и, оглянувшись, поманил к себе француза.

Вид на Воскресенскую церковь- кликабельно

Гости потоптались у порога, стряхивая с обуви налипший снег: Жан постучал сапогами друг о дружку, а Кривич смел снег с валенок веником, стоявшим в углу, и потопал к кухонному столу. Бочонок из рук не выпускал, даже за стол уселся, крепко прижимая его к себе.
- Холодно тут, - недовольно отметил он, глядя на не растопленную печь. - Мусье Дешан, разведите огонь в печи - вон и дровишки сбоку навалены, вас дожидаются…
Жан пожал плечами и занялся разведением огня, в то время как Кривич не сделал ни малейшей попытки ему помочь: так и остался сидеть с бочонком на коленях, обозревая кухонную утварь.
- Хозяйство в большом порядке содержишь, Аннушка, - одобрительно заметил он, закончив инспекцию. - Это хорошо, я таких хозяюшек люблю и уважаю… А бывают, прости Господи, такие распустехи! Вот, скажем, моя ключница Агафья - ее учи-не учи, да хоть лбом об стол стучи - никакого проку! До седых волос дожила, а вещи на место класть так и не научилась.
Кривич поставил бочонок на чисто выскобленный стол и глянул на Анну:
- Аннушка, окажи старику любезность - подай-ка чистый стакан.

Кривич взял стакан и внимательно осмотрел его со всех сторон в тусклом свете хмурого утра, сочившегося сквозь кухонное оконце. Стакан сиял чистотой внутри и снаружи. Кривич удовлетворенно кивнул и поставил стакан под краник бочонка. Повернул вентилёк,  и в стакан полилась густая струя насыщенного красного цвета. Ноздри Кривича затрепетали, но он уже слишком долго прожил на этом свете и научился обуздывать себя. А вот француз был еще сосунком, к тому же пока не понимал ни кем он стал, ни что вообще происходит. Запах свежей крови достиг его ноздрей и он вздрогнул всем телом и обернулся, впившись взглядом  в стакан с красной жидкостью, который Кривич расположил ровнехонько посередине стола, сделав центром всеобщего притяжения. Зрачки у француза расширились, острый кадык дернулся, - он попытался встать с корточек, ухватился за раскаленную заслонку печи и отдернул руку, сопроводив это действие приглушенным проклятьем.
- Ты чертей-то в доме не поминай, - укоризненно попенял ему Кривич. - Тем более - при даме. Ну что застыл как соляной столп? Ты иди сюда, иди. Оно завсегда так в первый-то раз: и хочется, и колется…
Не сводя глаз со стакана, Жан направился к столу - медленно, но целеустремленно, как закоренелый пьяница, пробывший в завязке три дня и наконец увидевший возможность утолить свою адскую жажду. Он дрожал всем телом и тяжело дышал: его судорожные вдохи-выдохи разносились по кухне набатом. Кривич смотрел на него с пониманием и жалостью: он знал, каково это - алкать, выражаясь библейским языком. Добравшись до стола, Жан остановился: внутри него явно происходила борьба между желанием и отвращением. Как хирург, он не мог не понимать, что за субстанция находится в стакане.
Кривич вздохнул и отвел взгляд - ему всегда было невыносимо смотреть на то, как мучается новообращенный вампир.
- Да не терзайся ты так! - наконец не выдержал он. - Тот, у кого я крови этой нацедил, жив и здоров, топает вместе с обозом.
Жан судорожно икнул и протянул руку к стакану.

Кривич подпер подбородок кулаком и сидел молча, переводя взгляд с француза на Анну и обратно. Вмешался бы он лишь в крайнем случае, если бы дошло до рукопашной - и такое бывало на его веку. Жан, обомлевший от поступка Анны, поначалу потерял дар речи, но затем разразился возмущенной речью, яростно жестикулируя. Кривич снова наполнил стакан и протянул его Жану. Жан сразу же замолчал, схватил стакан и опустошил его в один момент. Довольно осклабился, показав длинные клыки, окрашенные кровью, и лишь потом спохватился, что выдал себя, и быстро поставил стакан на стол, будто не имел с ним ничего общего.
Теперь Кривич мог с чистой совестью удовлетворить и свои личные нужды. В отличие от новообращенных, пил он не торопясь, смакуя каждый глоток. Кровь наполняла его силой и бодростью, он прямо таки чувствовал, что еще немного - и воспарит над столом. А это значило, что пора остановиться - хорошего понемножку!
- Ну что же, дети мои, - буднично сказал Кривич. -  Отныне мы - одна семья и кровники, и так будет во веки веков, потому что жить мы будем вечно! Зовите меня Святославом Вернидубовичем, а я вас буду звать Аннушкой и Жаном. Жить будем вместе - иначе никак нельзя: за вами сейчас пригляд нужен, а не то наломаете дров. Аннушка, ты насчет соседей не переживай: скажешь, что я - твой дед, а Жан - французский лекарь, взятый в плен и решивший искупить свои грехи, врачуя и исцеляя смолян. А тебе, Жанно, придется русский язык учить - но ты способный, я в тебя верю! К Рождеству будешь говорить так же складно, как мы с Аннушкой.
- Я хочу вернуться домой, во Францию, - со слезами на глазах прошептал француз,  схватившись обеими руками за край столешницы.
- Здесь теперь твой дом, - по крайней мере, на ближайшие полгода, а то и год, - возразил Кривич. - Во Францию тебе нельзя: кто там за тобой присмотрит, кто убережет от греха? А Хранители не дремлют - что наши, что ваши. Убьешь человека, чтобы крови испить - секир тебе башка. В прямом смысле голову отрубят: у нас по-старинке - булатным мечом, у вас - гильотиной. Усек? Ты что думаешь -  революция на пустом месте началась? Э, нет: слишком много кровососов в Версале развелось, стали они Договор нарушать, за что и поплатились. Так что первое, что вам с Аннушкой надо запомнить - нельзя нарушать Договор с Хранителями! Кровь у людей мы берем,  но понемногу, и никогда никого не убиваем! Второе - на днях познакомлю вас с Хранителями…
Кривич замолчал и с тоской уставился в окно, за которым тихо падал снег. Хранители сидели у него в печенках, особенно их глава - Ольга Аристарховна Воронцова, она же Трудная.

Кривич опустил голову под напором обвинений Анны, большей частью справедливых. Крыть ему было нечем, и он это понимал. А правда заключалась в том, что ему хотелось семью - кого-то, кто был бы с ним постоянно, кто знал бы о нем все и не осуждал и не боялся, потому что был бы таким же, как он. Прожив тысячу лет, он успел потерять многих, к кому по глупости и по доброте душевной успел привязаться, и устал от этих неисчислимых потерь. Но признаться в этом Анне и Жану он не мог, поэтому поднял голову и в запальчивости крикнул:
- Что, жизнь тебе надоела? Думаешь, на том свете было бы лучше? Я тебе жизнь подарил вечную - и заметь, ты ни на день не состаришься ни через сто лет, ни через тыщу! Ты на меня-то не смотри:  я - перворожденный вампир, таких на земле не более сотни! Меня никто не обращал, я таким на свет появился, потому и старился, как обычный человек, а как дожил до семидесяти лет - на этом все, дальше таким и останусь на веки вечные. Ты бы лучше о другом подумала: что дальше делать. С Жаном-то все понятно: он людей лечить будет, жизни спасать. Хирургия на месте не стоит: может, через сто лет он уже сможет солдатам оторванные головы и ноги на место пришивать! А от тебя какой прок? Девка ты красивая, спору нет, но другим от твоей красоты какая польза?
Кривич перевел дух и продолжил:
- Так что думай, Аннушка, думай своей красивой головушкой, как тебе этот бесценный  дар - жизнь вечную- использовать во благо тем, кто  им не обладает. Есть и другой выход: обратиться к Хранителям, попросить, чтобы избавили они тебя от этого дара. Только Хранители просто так головы нашим не рубят, они Договор строго блюдут… Придется тебе сначала человека убить, высосав из него всю кровь - готова ты такой грех на душу взять?
Кривич встал со стула, в упор посмотрел на Анну,  и его голос зазвучал грозно и требовательно:
- Отвечай! Готова аль нет?!
Говорил он по-французски, чтобы и Жану было понятно. Перевел взгляд на француза и буркнул:
- Тебя это тоже касается.