Настойчивый стук дверного молотка раздался, как гром среди ясного неба. Мадлен застыла, прижав руки к груди, в то время как по лицу ее брата пробежала судорога ярости и отчаяния.
- О да, вы – не воровка, - прошипел он, еще ближе привлекая Элизабет к себе и заводя ей обе руки за спину. – Вы-хуже! Вы делаете за полицейских ищеек всю грязную работу, не так ли? Так! Иначе вы не явились бы сюда и не шныряли бы по углам, вынюхивая то, что вас никак не касается. Мэдди! Возьми ножницы и отрежь пару футов от портьерного шнура, быстро!
Франсуа развернул  пленницу спиной к себе, схватил свисавший с подлокотника кресла шейный платок* и, скомкав его, заткнул ей рот этим примитивным кляпом**, а затем связал руки шелковым витым шнуром, который дрожащими руками подала ему сестра.
- Уведи ее в дальнюю комнату, - приказал Франсуа и направился к входной двери, по пути взлохмачивая волосы и проверяя, на месте ли револьвер, заткнутый за пояс брюк и скрытый под курткой мастерового.
Мадлен последовала за ним, подталкивая пленицу. У двери ее брат обернулся и, убедившись, что обе женщины скрылись за занавеской, отделявшей короткий коридор от входа в жилую часть дома, для вида повозился с засовом и наконец открыл дверь, щурясь и зевая, как будто только что вырвался из крепких объятий Морфея.
- Засов заклинило, - доверительно сообщил он стоявшему на пороге гостю. – Давно собираюсь  смазать его да все никак руки не доходят. А я, знаете ли, задремал в кресле под шум дождя  и не сразу расслышал стук в дверь. Чем могу быть полезен, сударь? Если вы к моей сестре, так ее нет дома: пошла  к мяснику и зеленщику купить отбивных и кресс-салата к ужину.
Для пущей убедительности Франсуа развел руками, сетуя на такое неблагоприятное стечение обстоятельств. Один взгляд на котелок и грозно топорщившиеся усы незнакомца, утвердил его в подозрении, что перед ним – полицейский в гражданском платье. Отсутствие униформы могло означать лишь одно: обладатель котелка был детективом! Конечно, Франсуа не мог утверждать это наверняка, но его природный нюх обостряла нечистая совесть. Но больше всего его тревожил собственный наряд и он лихорадочно придумывал объяснение тому, что брат модистки, обшивающей цвет лондонского бомонда, разгуливает в одежде, которая больше подходит простому каменщику.

*см. пост 125 с упоминанием того, что Франсуа снял платок.
**Согласовано с Э.С.

С лица Франсуа тотчас слетела маска любезности: он злобно оскалился, не с спуская глаз с револьвера, который держал в руке сыщик и сделал шаг назад, - мягко и неслышно ступая по толстому ковру, в длинном и мягком ворсе которого маленькая женская ножка утонула бы по щиколотку.
- Значит, все-таки я был прав, - сказал он, не отвечая на вопрос сыщика, а будто бы разговаривая сам с собой. – Девчонка ищеек навела, чтоб ей гореть в аду!
Его выразительное и красивое лицо на мгновение омрачилось, но тут же  приняло выражение залихватской храбрости и  разудалого веселья.
- Покрыл моего бубнового валета своим козырным тузом, - спросил он Харта. - Это хочешь сказать, легавый? Что ж, может, и так, а может, и нет! Гляди, что я выменял на Сарины побрякушки*
С этими словами он выхватил из-под куртки кремневый револьвер и разрядил его в Харта. Но вместо выстрела послышалось лишь шипение, - давно не чищенное и отсыревшее под влажной одеждой оружие дал осечку. Франсуа выругался, затравленно огляделся и метнулся к высокому французскому окну, за которым снова свирепствовала непогода: косые струи дождя, сметаемые ветром, лились с неба нескончаемым потоком, заставив прохожих попрятаться в пабах, лавках и подворотнях. И лишь на перекрестке стоял на своем посту несчастный констебль, представлявший из себя новое воплощение Ниобеи, только вместо слез у него по лицу стекала дождевая влага. Услышав звон бьющегося оконного стекла, он недоуменно посмотрел в ту сторону, откуда донесся звук, и увидел мужчину, вывалившегося из окна на тротуар и тут же вскочившего и захромавшего прочь, зажимая левой рукой разрез на рукаве куртки и рану на правой руке, в которой он по-прежнему держал длинноствольный револьвер старого образца, - из таких стрелялись на дуэлях лет пятьдесят назад.
- Стоять! – взревел констебль и, выхватив дубинку, бросился в погоню за человеком, которого он принял за взломщика. Тот захромал быстрее и перешел почти на бег, хотя было заметно, что вывихнутая лодыжка доставляет ему массу неудобств и причиняет сильную боль. Убегая, он столкнул с уличного прилавка ящик, накрытый от дождя куском фанеры, и на проезжую часть посыпались крупные и уродливые ирландские картофелины, напоминавшие головы лепреконов. Из лавки выскочил зеленщик и, потрясая кулаками, бросился вместе с констеблем в погоню за преступником. Впрочем, он очень скоро отстал и вернулся к лавке, чтобы собрать рассыпанный товар, пока его не собрали и не уволокли в трущобы уличные мальчишки.

*Это утверждение не обязательно соответствует истине

Лондонский туман был единоутробным братом Голема, рожденным из той же грязи. Мать у них была одна, а отцы – разные: отцом тумана был Лондон с его печными трубами, выгребными ямами, бойнями, мыловаренными заводами и  Темзой, насквозь протухшей как чрево проститутки. Кроме Темзы в Лондоне было еще много мелких рек и речушек, и они, отдавая воздуху часть своих запасов, делали туман еще гуще. В городских предместьях он был бутылочно-зеленого цвета, похожего на разбавленный  гороховый пудинг, но  приближаясь к центру города постепенно приобретал все более насыщенный коричневый оттенок, а в Сити становился угольно-черным. Двести миль самых крупных лондонских артерий, освещенных газовыми фонарями, во время нашествия тумана превращались в первозданный хаос, в котором царствовал неприятный грязно-желтый цвет, и в котором пешеходы, пролагавшие себе путь зонтиками и тростями, неизбежно цеплялись за встречных владельцев таких же зонтиков и тростей, или спотыкались и падали в раззявленные рты подвалов, рискуя сломать себе шею. Туманный Лондон превращался в рай для грабителей и убийц, а также для уличных шлюх, предлагавших себя за пенни в мрачных закоулках: туман, безжалостный к обычным горожанам, милосердно скрывал от случайных клиентов язвы, оставленные дурной болезнью, испитые, опухшие лица, свалявшиеся, как овечья шерсть, волосы и грязные, в заплатах юбки.
Лондонские шлюхи любили туман: он был их отцом, сутенером и благодетелем. В туманные ночи пенни и джин лились рекой, в то время как в ясные и звездные превращались в иссохшие ручейки. Молли Парсонс, дрожа от вечерней сырости,   стояла на углу Оксфорд-стрит и Стрэдфорд-плейс. Место было одновременно перспективным и опасным. Стрэдфорд-плейс заканчивалась пышным особняком, образовывавшим со зданиями по обеим сторонам улочки большую букву П, и Молли надеялась, что к ней подкатит какой-нибудь лорд, падкий на молоденьких девчонок. Ей месяц назад исполнилось пятнадцать и несмотря на залатанные юбки и нескончаемый поток клиентов (Молли давно уже сбилась со счета и не могла точно сказать, скольких ублажила за пару шиллингов в ближайшей подворотне) она все еще выглядела такой же свежей, как деревенская молочница или только что раскрывшаяся садовая роза. С другой стороны, по улице туда-сюда шастал констебль и Молли всякий раз приходилось прятаться в тени, чтобы не привлечь его внимания. Туман становился все гуще и Молли нервно куталась в шаль, взятую в аренду у Лиззи, которая не выходила на улицу, потому что вот уже второй день как лежала в жару и бреду после того, как обратилась за помощью к повитухе. Молли взяла шаль без спросу, - да и какой спрос с человека, который не понимает, о чем его просят, а только мечется на пропитанных потом и кровью простынях и просит пить, пить, ПИТЬ? Шаль была красивая, - совсем как настоящая индийская, вся в скрюченных огурцах. Но соткана она была в Лидсе, а к Лиззи попала от моряка, с которым она дважды перепихнулась в их общей комнатушке. Моряк клялся и божился, что денег у него нет, а шаль стоит двадцать шиллингов, и потому Лиззи должна ему еще восемнадцать перепихонов, но он не против скостить цену вдвое, если к ним присоединится Молли. Ага, разбежался! Молли зябко поежилась и прислонилась спиной к столбу, с которого свисали гроздья газовых фонарей. Быстрее бы отстреляться и вернуться к Лиззи, - с бутылкой джина и куском мясного пирога. Бог знает, из чего старая грымза Петтигрю делает мясную начинку, но вкусно так, что от одного воспоминания о пироге у Молли подвело живот. И тут ее оторвали от столба чьи-то сильные руки и мужской голос прошептал:
- Скучаешь, птичка? Сколько возьмешь за то, чтобы ублажить моего птенчика?
Молли встрепенулась и посмотрела на потенциального клиента. Ох, и красив! Хоть и в простой рабочей блузе, а сразу видно – не из простых! Молли уже навидалась такого: джентльменов, которые рядились рабочими, чтобы не выдать себя. Вот и этот говорил с нею ласково и как образованный джентльмен, а сам тревожно озирался и морщился, как будто от боли.
- Два шиллинга! – осмелела Молли. – А если сзади, так три с половиной!
Хорошо бы ей хоть шиллинг обломился, что спереди, что сзади. Но ведь бывают удачные дни!
В тумане послышались чьи-то торопливые шаги: кто-то бежал по мостовой, стуча подошвами башмаков по камням.
- Дам десять, если отведешь меня к себе и оставишь на всю ночь, – шепнул ей на ухо джентльмен в рабочей блузе, но почему-то потащил в темную утробу Стрэдфорд-плейс. А может, он там и жил, в этом богатом доме, в котором сейчас не было освещено ни одно окно? – промелькнуло в голове у Молли и она выдохнула ответно:
- По рукам, сэр!

*Стрэдфорд-плейс – единственная тупиковая улочка, отходящая от Оксфорд-стрит.

Во всем проулке тускло светились всего два окна, наглухо зашторенные красными занавесями, отчего пятна света, отбрасываемого на тротуар, казались лужицами крови. Девица как-то подозрительно обмякла в руках Франсуа и он подумал, не потеряла ли она сознание от страха. Вот еще напасть – не таскать же ее за собою, как куль с мукой! А впрочем, в этом была и положительная сторона: по крайней мере, она не пыталась вырваться или истошно закричать, призывая на помощь законопослушных граждан. И гораздо сильнее, чем ее предполагаемый обморок, его волновала другая возможность: на помощь мог позвать легавый! Тупик, в который он затащил проститутку, стал казаться Франсуа западней, и по сути, так оно и было, а в его распоряжении был только старый никчемный кусок железа, которым, конечно, можно было огреть противника по голове, но только в том случае, если бы тот был так наивен, что повернулся бы к нему спиной. А легавый, как он уже успел убедиться, наивностью не страдал. Франсуа запустил руку под юбку шлюшки, лихорадочно ощупывая ее бедра в поисках подвязок и какого-нибудь средства самообороны, которое она могла там припрятать, выходя на свой опасный промысел, но девчонка, видимо, была не из самых удачливых и денег, которые она зарабатывала, подметая улицы подолом, не хватало на покупку чулок: пальцы Франсуа ощутили лишь гладкость кожи, и ничего более.
- Я ничего не сделал, за что вы меня преследуете?! – крикнул он в ответ на вызов полицейской ищейки, чтобы выиграть время и заставить жителей тупика, которые могли его слышать, на несколько мгновений поверить, что он – не преступник, а жертва полицейского произвола, и с той же дотошностью и быстротой, что и прежде, стал инспектировать лиф женского платья. На этот раз удача ему улыбнулась, но не совсем в том, на что он рассчитывал: выудив из декольте девицы несколько мелких монет, явно заработанных этим же вечером, он сунул их в карман своей куртки, - пригодятся в дороге! – и отпустил ее, позволив соскользнуть на землю и остаться лежать там ворохом не слишком чистых тряпок. Руки у него дрожали и были влажными от охватившей все тело испарины, но он крепко сжал холодный ствол револьвера, готовый в любой момент выхватить его и использовать, как ломик, а не как огнестрельное оружие. Рукоятка у револьвера была тяжелой и ею можно было проломить чью-нибудь дурную голову.
- Я выхожу! – снова крикнул он, чтобы легавый решил, что он готов сдаться без борьбы, как какой-нибудь  щенок, испугавшийся матерого волка. – Я выхожу, слышите? Спрячьте револьвер, а то у меня поджилки трясутся: вдруг выстрелит ненароком!
Франсуа не слишком хорошо разбирался в огнестрельном оружии, иначе не купился бы на уверения того малого, который в итоге втридорога втюхал ему старую рухлядь, но все же его скудных знаний было достаточно, чтобы понимать: адамс, которым был вооружен легавый, сам собой никогда бы не выстрелил, потому что был оснащен предохранителем. Эта мысль придала ему уверенности, и он шагнул в круг света, образованного фонарем. За его спиной распахнулось окно и густой бас пророкотал:
- Хватит глотку драть под чужими окнами! Сейчас возьму кочергу и выйду: мало не покажется!

Молли зашевелилась, почувствовав, как сквозь тонкую ткань платья и шали проникает сырость от пропитанной дождевой влагой земли. Мужские руки, так крепко сжимавшие ее стянутую корсетом грудь,  отчего она и потеряла сознание, куда-то исчезли, как и их обладатель. Молли тихо выругалась сквозь зубы, гадая, успел ли гадёныш, которого она сдуру приняла за порядочного джентльмена, получить свое задаром, но между ног вроде бы было сухо, поэтому она приподнялась на локтях и прищурилась, пытаясь разглядеть две мужские фигуры, маячившие на выходе из тупика. Рука ее машинально скользнула к лифу, проверяя, на месте ли ее жалкий вечерний заработок и, не обнаружив его, Молли поняла, что ее ограбили. У нее потемнело в глазах, поскольку потребность в джине стала к этому моменту практически невыносимой, а в их тесной каморке ее ждала Лиззи, несомненно, нуждавшаяся в том же лекарстве. Из пересохшего горла  Молли рвался наружу истошный крик ярости и отчаяния, но она сдержалась, решив огорошить мерзавца так же внезапно, как это сделал с нею он сам. Поднявшись на ноги, Молли змеей скользнула в густую тень  ближайшего дома и, неслышно ступая в своих изношенных туфельках на тонкой подошве, стала подкрадываться к мужчине, стоявшему к ней спиной.

Нога и вправду подругой не была, это легавый верно подметил. Каждый шаг  отзывался острой болью, еще более сильной, чем когда Франсуа подвернул лодыжку. Но он постарался не показать легавому, что тот попал в яблочко: сделал еще один шаг вперед, растянув рот в принужденной ухмылке. Похоже было на то, что его карта действительно бита, но он, как и все азартные игроки, спускающие  за карточным столом целые состояния, все еще надеялся на чудо, на то, что судьба подбросит ему козыря. Кроме того, полицейский должен был сопроводить его в ближайший участок, а это означало, что по дороге можно будет снова попытаться сбежать, - если, конечно, на него не наденут наручники. Есть ли у ищейки при себе наручники, он не знал, и надеялся, что их нет, а констебль, у которого они точно были, обходит свой участок за квартал от того места, где они находились.
- Ну вот он я, - произнес Франсуа, по-прежнему держа руку в кармане и сжимая ствол револьвера. – Что делать будете?
И тут кто-то сильно толкнул его в спину, - так, что он покачнулся, а башмаки разъехались по скользкой грязи, образовавшейся после ливня. Еще один толчок – и он упал навзничь, тщетно пытаясь встать, а сверху на него уселась та самая малохольная девица, у которой он позаимствовал пару фартингов.
- Сволочь! – завопила девица и заехала ему маленьким кулачком в скулу, а затем схватила  за уши и начала дергать туда-сюда, а потом и бить затылком о землю. – Ворюга проклятущий! Все мои деньги забрал! Все, до единого грошика!
Она была в таком неистовстве, что Франсуа по-настоящему испугался. Он несколько раз видел, как женщины устраивали кулачные бои на улице, - сам пару раз ставил на одну из участниц, правда, неудачно. Но в память ему врезалась неимоверная, почти нечеловеческая жестокость, с которой дамы молотили друг друга, используя зубы и ногти, и превращая голую грудь и лицо соперницы в кровавое месиво, в то время как мужчины, наблюдавшие за схваткой, улюлюкали и подзадоривали ту, на которую поставили пару шиллингов. Часто дело заканчивалось тяжелыми увечьями, а иногда и смертью одной из уличных амазонок.
- Верни деньги, мудила! – продолжала вопить девчонка. Ее миловидное личико исказилось от ярости и превратилось в уродливую маску, а костлявые коленки сжимали бока Франсуа так сильно, что он начал опасаться за целость своих ребер.
- Не брал я твоих денег, дура! – прохрипел Франсуа и изловчился вытащить револьвер из кармана. Размахнувшись, он врезал девице по затылку тяжелой рукояткой. Глаза у нее закатились и она разжала пальцы и боком упала в липкую грязь. Франсуа сел и вытянул вперед свободную руку:
- Помогите мне встать, - процедил он, обращаясь к легавому. – Эта мерзавка чуть из меня дух не вышибла. Арестуйте и ее за нападение, раз уж сами все видели.
А в голове мелькнула шальная мысль: если легаш действительно протянет ему руку, он  заедет ему рукояткой револьвера в висок так же, как только что заехал девке.

Франсуа не ожидал такой прыти от легавого. Старый гриб* придавил его руку железной пятой так быстро и неожиданно, что пальцы, державшие револьвер, разжались и выпустили оружие. Револьвер шмякнулся в жидкую грязь, смешанную с размокшими конскими яблоками, с противным чавкающим звуком, отозвавшимся в ушах Франсуа погребальным колокольным звоном. Он был безоружен, а запястье, на которое наступил легавый, подозрительно хрустнуло и его пронзила острая боль,  и теперь Франсуа мог полагаться лишь на крепость и быстроту своих ног. Вспомнив о вывихнутой лодыжке, он чуть не застонал от отчаяния. Все, абсолютно все было против него в этот злополучный день! Не надо было выпрыгивать в окно и спасаться бегством, надо было там, в пыльной примерочной Мадлен, затянуть на шее легавого его нелепый шарф - так туго, чтобы сломались шейные позвонки. Какой же он был дурак, что запаниковал и сбежал, надеясь, что дождь и сгущающаяся темнота придут ему на помощь! Интересно, сможет ли выкрутиться Мадлен или ей уготована судьба болтаться в петле под крики и улюлюканье жадной до жестоких зрелищ лондонской толпы... Ответ, в общем, был очевиден, но он сам не собирался быть повешенным. Он еще посмеется над мерзавкой-судьбой!
Франсуа резко выбросил вперед левую руку и ткнул кулаком в живот легавого, заставив его покачнуться. Выдернув правую руку из-под его башмака, он вскочил на ноги и захромал прочь по темной улице, превозмогая боль в лодыжке. Даже в таком состоянии он еще мог уйти от ищейки: существенная разница в возрасте должна была помочь ему и на этот раз. Отчаяние и страх придавали ему сил и он ускорил шаг, перейдя на бег.

* На взгляд человека моложе 30

Констебль, отправленный инспектором в лавку, дернул за дверную ручку и, обнаружив, что дверь не заперта, вошел внутрь. Несмотря на то, что он своими глазами видел убегавшего преступника, держался он сторожко, не зная, кого обнаружит в лавке, и крепко сжимал в руке полицейскую дубинку. Большую часть своего рабочего времени констеблю приходилось тратить на всякие мелочи, которые служили поддержанию общественного порядка и профилактике незначительных правонарушений. Он регулировал движение на улице, разнимал дерущихся девиц, поссорившихся из-за любовника, отводил в участок пьяниц и проституток. Лишь однажды за пять лет примерной службы ему пришлось столкнуться с более серьезным делом: тогда он поймал на месте преступления медвежатника, забравшегося в ювелирную лавку, чтобы очистить сейф, сделанный самим Джеремией Чаббом. И ведь очистил бы, если б не совершил глупость: зажег в темной комнате фонарь, забыв задернуть шторы. Оружия у медвежатника не было, если не считать набора инструментов, при помощи которых он пытался вскрыть сейф. А сейчас могло оказаться так, что внутри лавки констебля поджидал сообщник сбежавшего преступника. Поэтому констебль не стал шуметь и звать хозяев, - окинул взглядом полутемный коридор и, осторожно ступая, пошел осматривать комнаты. В гостиной царил сущий кавардак: сквозь разбитое окно летели капли косого дождя, на ковре валялся стакан, а одна из тяжелых портьер висела криво. Никого не обнаружив, констебль вышел из комнаты, проверил кухню, кладовую и отхожее место, и начал подниматься по лестнице, соблюдая ту же осторожность, что и прежде. К несчастью, одна из ступеней заскрипела под его весом, и он замер с поднятой ногой, прислушиваясь. Однако из верхних комнат не доносилось ни  звука и, успокоенный, он добрался до площадки и толкнул первую попавшуюся дверь. То, что он увидел, изумило его так, что он даже приоткрыл рот: посреди комнаты сидела привязанная к стулу девушка с кляпом во рту и смотрела на констебля огромными, как чайные блюдца, и такими же мокрыми глазами. Но больше всего констебля поразило не это, а то, что на девушке не было юбки! Констебль, еще ни разу в жизни не встречавший леди в таком  виде,  так смутился, что на мгновение отвел глаза от ее стройных ног, но тут же взял себя в руки и снова обратил на нее взгляд, - по-отечески суровый и назидательный, как и предписывалось Уставом.
- Что ж вы так вырядились, мисс? – с укором в голосе спросил он. – Непорядок! Я ведь вас должен буду отвести в участок за оскорбление общественной морали.
Он сокрушенно покачал головой, собираясь развязать пленницу – а в участке уж пусть другие разбираются, кто ее привязал и почему на ней такой непотребный наряд. За  его спиной вдруг кто-то с присвистом выдохнул сквозь сжатые зубы. Констебль удивленно обернулся и лицом к лицу встретился с исчадием ада. По правде сказать, это была демоница, но констебль едва успел снять с головы цилиндр на стальном каркасе, чтобы вежливо поприветствовать даму, как на голову ему опустилось что-то тяжелое, в глазах  потемнело и он рухнул на ковер, - тонкий, а в некоторых местах протершийся почти до дыр.