Кровь прихлынула к лицу лейтенанта: стыд за то, что он заподозрил любимую женщину во флирте с другим мужчиной, охватил его с той же силой, как за минуту до этого - жгучая ревность. О сестрах Джеймса он даже не вспомнил, поскольку все его мысли сосредоточились на самых очевидных возможностях, о которых в первую очередь думает любой мужчина.
- Изумительная вещь, - ответил он, чувствуя, что с души упал тяжелый камень. Элис ответила, не задумываясь, что лишь подтверждало её искренность и правдивость её слов.
И тем не менее, потрясение, которое он испытал, было таким сильным, что Генри отбросил свою всегдашнюю сдержанность и, стиснув жену в объятьях, которые могли бы показаться ей чересчур крепкими и даже болезненными, прошептал, задыхаясь:
- Как же я люблю вас! Вы - моя единственная драгоценность...И если вам нужны какие-нибудь...- он хотел сказать "новые украшения", но вовремя сообразив, что Элис оскорбит такое меркантильное выражение любви, закончил иначе, - Какие-нибудь доказательства моего чувства к вам, - я готов их вам предоставить.

- Какой? - спросил Генри, чуть ослабляя объятия и испытующе глядя на жену. - Не способный думать и действовать, как подобает здравомыслящему человеку, когда вы рядом? Да, это так: вы действуете на меня, как бенгальский опиум или турецкий гашиш: я сразу же теряю способность мыслить здраво. Не искушайте меня, сударыня: еще несколько мгновений, проведенных подле вас, еще несколько ваших нежных взглядов и ласковых слов, которые проникают мне прямо в душу - и, видит Бог или дьявол, я откажусь от намерения совершать верховую прогулку и обучать вас стрельбе из револьвера, запру дверь на замок и заставлю вас доказать мне силу вашей любви.

Удивление Элис было столь искренним и наивным, что Генри чуть было не рассмеялся. Снова привлекая жену ближе к себе, он склонился над ее белокурой головкой и прошептал:
- Разве любовь подчиняется времени суток? Разве я люблю вас больше или меньше в зависимости от того, на какие цифры указывают стрелки моих часов или солнечный луч, скользящий по стене вашей спальни? Поверьте, что это не так... Дневная страсть ничем не отличается от страсти под покровом ночи.
Шляпка жены мешала ему поцеловать ее так, как ему хотелось. Генри провел кончиками пальцев по шее Элис  и со вздохом заключил:
- Не будем менять наши планы. Впереди у нас достаточно времени, чтобы привести друг другу самые пылкие и убедительные доказательства нашей любви.
Взяв жену за руку, он повел ее к выходу из спальни, держа в другой руке оружейный ящик со своим револьвером.

- Конечно, не было! - со смехом воскликнул Генри и споткнулся на ступеньке, пораженный вопросом жены. - Неужели я похож на Синюю Бороду или на Генриха Восьмого?
Он хотел продолжить, и вдруг осознал на какую опасную тропу ступил. Под супружеской жизнью Элис явно подразумевала не совместные чаепития или верховые прогулки, а то, что происходило между супругами в постели, и удивлялась, что ее муж, впервые женатый, так много знал об этой стороне любви. Но не мог же он рассказать ей о своих прежних любовницах! В первую очередь совсем не потому, что хотел скрыть сам факт их существования,  а потому, что за этим признанием посыпались бы новые вопросы!  И он не считал возможным признаваться жене в том, что большинство из его любовниц были замужними леди - тем самым он бы признал, что адюльтер возможен, широко распространен, а главное - он сам в нем виновен! И какой пример это подало бы его жене?
- Д-да.. - запнувшись на очередной ступеньке и слове, наконец вымолвил он, глядя себе под ноги и поддерживая Элис за локоток. - Мой дядя много сделал для того, чтобы я вступил в жизнь подготовленным: он разрешил мне пользоваться его библиотекой и закрывал глаза на то, что я читал книги, которые не должны попадаться на глаза подросткам. Впрочем, Перкинс тоже сделал немало для моего просвещения: он любил похвастаться своими победами над миловидными вдовами.
Упоминание о Перкинсе подало ему счастливую мысль: если Элис будет и дальше настаивать на продолжении этой темы, он скажет, что у него была одна или две связи с вдовствующими герцогинями!

Генри с огромным облегчением услышал, как внизу открылась входная дверь.
- Я все объясню вам, когда мы уйдем из дома, чтобы не услышали Перкинс или Ханна, - шепнул он Элис, крепче сжимая ее локоток.
Ему необходимо было потянуть время: что ответить жене, он не знал. То, что он мог бы сказать сейчас, противоречило бы тому, что он говорил ей раньше, особенно в постели минувшей ночью, а Элис, несмотря на ее полную неосведомленность в делах любви, а возможно, именно благодаря оной, легко ловила его на противоречиях. Он действительно говорил о любви и желании завести общих детей, имея в виду прежде всего себя - и её. Весёлые вдовушки и похотливые денщики никак не вписывались в эту великолепную и мало реалистичную картину, написанную в духе возвышенных романтических иллюзий.
Генри бросил взгляд на профиль жены и снова поразился тому, как мало следов оставила на ее наивном личике минувшая ночь. Оно оставалось таким же одухотворенным и чистым, как будто это не она кусала губы и комкала влажные простыни, стараясь не стонать от страсти, когда он исследовал языком самую потаенную и запретную область ее тела.

За свою недолгую супружескую жизнь лейтенант уже успел выучить наизусть все признаки недовольства или разочарования жены: слегка опущенные уголки губ, низко склоненная голова, еле слышный вздох и сопровождавшая его коронная фраза "Конечно, как пожелаете" или ее вариант "Как скажете". Помимо воли Генри почувствовал, как в душе шевельнулось раздражение: неужели Элис, при всей ее безусловной покорности условностям и этикету действительно хотела, чтобы он объяснил ей, как делать детей, прямо здесь: на лестнице, где их могли услышать слуги?
Он дал жене возможность первой преодолеть несколько оставшихся ступенек, но затем обогнал ее и распахнул перед ней входную дверь, снова пропуская вперед.
Перкинс маялся перед входом, держа под уздцы осёдланных лошадей: вороного жеребца и гнедую кобылку.
Вид жеребца, - породистого, сильного и готового бежать без устали, заставил сердце лейтенанта забиться сильнее: он любил лошадей и захватывающие ощущения  свободы и скорости, которые дарила ему верховая езда.
- Это Чёрный Раджа, - сказал он жене. - Удивительное совпадение, не правда ли? Я не ожидал, что получу во временное пользование лошадь, имя которой будет напоминать мне о главной цели нашего путешествия.
Перкинс, у которого он забрал поводья, принес и поставил рядом с гнедой кобылкой маленькую скамеечку, предназначенную для того, чтобы дама могла взобраться на нее и без особых хлопот сесть в седло. Генри сунул ящик со своим револьвером в седельную сумку и дал жеребцу кусочек сахара, который предусмотрительно протянул ему денщик. Второй такой же он предложил Элис со словами:
- Это для вашей кобылки, мэм!

Элис, сидевшая в дамском седле так прямо и гордо, что казалась с лошадью одним целым, казалась Генри воплощением изящества и красоты. Он выслушал, как жена отдала приказание насчет лимонада и подумал, что она справится с управлением своим собственным домом в Калькутте.
- Едем, душа моя? - спросил он и тронул каблуками сапог бока Раджи, направляя его к открытым въездным воротам. Копыта жеребца мягко застучали по посыпанной мелким гравием короткой подъездной аллее. Генри не спешил и сдерживал порывы Раджи, желая дать жене возможность приноровиться к лошади, на которой она сидела впервые и выбрать свой собственный темп езды. Ствол револьвера Элис, который он сунул в карман, неприятно упирался ему в бок, И Генри вытащил его и переложил в седельную сумку, где лежал ящик с его оружием.

Пользуясь тем, что лошади шли неспешным шагом, Генри внимательно рассматривал зеленые поля, размерами больше напоминавшие лужайки, и небольшие рощицы из пиний, росшие по обеим сторонам дороги. До моря было рукой подать, и он решил, что сначал можно проехаться по берегу, чтобы дать Элис возможность насладиться свежим морским воздухом и открытым пространством, где солнце светило ярче, а ветер дул сильнее, чем среди деревьев. Он был уверен, что жена не побоится отправить свою гнедую кобылку в галоп, и ровный песчаный берег, лишенный препятствий, казался ему наиболее безопасным местом для того, чтобы бесстрашная всадница могла скакать наперегонки с ветром.
- Давайте сначала проедем вдоль берега, - сказал он, указывая в сторону моря, кусочек которого выглядывал из-за куп деревьев, как большой синий глаз.

Генри на Радже следовал за Элис на гнедой кобылке, не пытаясь ни обогнать ее, ни заслонить ей вид на море, которое в этот сияющий солнечный день было похоже на прозрачный аквамарин. Раджа выказывал недовольство столь медленным шагом, фыркая и мотая головой, но тем не менее слушался всадника и ни разу не попытался сделать курбет или понести, и Генри снова подумал о том, как жаль ему будет расставаться с вороным жеребцом, когда наступит день отплытия к берегам Италии. Он почти не обращал внимания на окружающий его пейзаж: желтый песок, синее море и отвесные скалы, обрамлявшие берег. Взгляд его не отрывался от Элис, которая не могла этого заметить, сидя в своем дамском седле к нему спиной и лицом к морю. Она не пыталась ни обернуться к мужу, чтобы что-то сказать или спросить его о чем-то, и Генри терялся в догадках, чем вызвано это молчание: тем, что Элис полностью захвачена красотой природы, или же тем, что она снова обиделась на него. Наконец он не выдержал: подъехал к ней ближе и спросил:
- Как вам Фиалка? Чувствуете себя на ней так же уверенно, как и на Мальте, или нет?

- Так оно и есть, - согласился Генри, придерживая жеребца. – Лошади этой породы похожи на русских борзых собак: если не давать им возможности много и быстро бегать, они начинают чахнуть. Но поглядите: мы не одни на этом берегу, который мне всегда казался пустынным.
Генри вытянул руку, в которой держал хлыст, и концом рукояти указал вперед, - навстречу им с Элис двигались два всадника, и хотя расстояние, их разделявшее, было довольно большим, по развевавшейся на ветру вуали, похожей на струйку дыма, и боковой посадке одного из всадников, можно было сразу же догадаться, что это женщина. Их лошади мчались бешеным галопом, взметая из-под  копыт фонтанчики песка и стремительно приближаясь к лейтенанту и его жене, чьи лошади шли неторопливым шагом.
Всадники пронеслись мимо так быстро, что все, что успел разглядеть лейтенант – масть их лошадей, серую и пегую, и цвет  амазонки дамы – ярко-красный верх и угольно-черную юбку.
Обернувшись, он проводил всадницу долгим взглядом: благодаря своему костюму, издалека она казалась язычком пламени, плясавшим на черных углях. Продолжая смотреть ей вслед,  лейтенант спросил жену, улыбнувшись мысли, которая неожиданно пришла ему в голову:
- Как думаете, душа моя: смогли бы мы догнать этих посланцев ветра и обойти их хотя бы на пол-корпуса ?

- В таком случае вам предоставляется прекрасная возможность испытать свою гнедую лошадку! Вперед, душа моя! И если я обгоню вас – вам придется вознаградить меня за победу самым сладким из ваших поцелуев. А если вы обгоните меня – тогда я исполню любое ваше желание. Слышите? Любое!
Генри развернул Раджу в сторону удалявшихся всадников, пустил его  рысью и лишь затем галопом,  и полетел вперед, привстав в седле и опираясь лишь на внутреннюю поверхность бедер и оба стремени, чтобы не отбить самую важную часть своего тела.
Он не оглядывался назад, уверенный, что Элис последует за ним: в ней должен был проснуться азарт, свойственный всем наездникам.
Красная амазонка служила ему маяком: он следовал за ней, подгоняя Раджу легкими ударами хлыста, но все мысли его были сосредоточены на всаднице, которая пока что находилась позади него.

Генри уже и не помнил, когда последний раз мчался на лошади так, как будто хотел обогнать ветер. С того злополучного дня, когда они с Джеймсом встретили казачий разъезд в овраге под Балаклавой, и он был ранен, минуло два, а то и три месяца, и за это время он ни разу не садился в седло. Нынешним утром, возвращаясь из Рабата, он ехал на Радже лёгкой рысью, приноравливаясь к скорости Фиалки, запряженной в коляску. Сейчас ему казалось, что он летит: расстояние между ним и двумя всадниками начало сокращаться, и теперь он рассмотрел не только красную амазонку наездницы, но и  темно-синий сюртук для верховой езды, в который был одет ее спутник. Генри на мгновение оглянулся, чтобы проверить, насколько отстала от него Элис на своей гнедой кобылке: он собирался пропустить ее вперед, но не сразу, а как только они нагонят всадников. В глубине души шевельнулось смутное беспокойство: неожиданно он испугался, что Элис, не привыкшая к такой быстрой езде, не удержится в дамском седле и упадет с лошади.

Ружейный выстрел, раздавшийся как гром среди ясного неба, Генри отметил чисто автоматически: его ухо было привычно к треску выстрелов и канонаде пушек. Но громкий собачий лай, последовавший за выстрелом, заставил его повернуть голову в сторону дюны, и он увидел спаниеля, мчавшегося наперерез Радже, и его хозяина  с ружьем в руках: по-видимому, одного из тех идиотов, которые любят пострелять по чайкам. Спаниель нёсся в их сторону, хлопая длинными ушами и заливисто лая. Раджа, как это бывает даже с самыми умными и послушными лошадьми, дернулся в сторону, всхрапнул и встал на дыбы. Генри, отвыкший от верховой езды и ошеломленный поведением жеребца, которого он считал послушным,  попытался приструнить его, но тщетно. Единственное, что он успел сделать перед падением – вынуть  ноги из стремян. Раджа, избавившись от всадника, помчался вперёд, а Генри остался лежать на песке. Спаниель, потерявший интерес к лошади, подбежал к лежавшему ничком человеку и начал обнюхивать его и тыкаться носом в его шею, жалобно поскуливая.

Генри некоторое время лежал без движения, боясь обнаружить, что у него сломана рука или нога. Даже когда в шею ему ткнулся холодный и мокрый нос собаки, он никак не отреагировал на это, пытаясь прийти в себя после позорного падения с лошади. Физической боли он пока не ощущал, а вот на душе кошки скребли. Пару месяцев он не садился в седло и такой плачевный результат! Казалось, что он враз лишился всех навыков, приобретенных за долгие годы практики. Его щека лежала на влажном песке и он ощущал каждую песчинку, врезавшуюся в кожу. Как теперь смотреть в глаза жене,  перед которой он хотел погарцевать на породистом и горячем скакуне? Голос Элис, срывающийся и полный ужаса, вывел его из оцепенения. Он пошевелил сначала руками, затем ногами, убедился, что все кости целы, и сел, глядя на жену с видом побитой собаки.
Спаниель, теперь уже радостно повизгивая и виляя хвостом, крутился вокруг них: при ближайшем рассмотрении он оказался щенком  не старше полугода отроду. Со стороны дюны к ним спешил его хозяин с перекошенным от ужаса лицом, но Генри не было до него никакого дела. Он обнял жену и прижал ее к себе:
- Простите меня, душа моя. Я недооценил лошадь и переоценил свои способности. Со мной все в порядке. Вот только наши револьверы унес с собой Раджа...