Белая песчаная дорога была ярко освещена полной луной, и под копытами лошади метались ажурные тени, отбрасываемые листьями кокосовых пальм. Всадник пришпоривал лошадь, торопясь поскорее миновать последний отрезок долгого пути и оказаться дома. Но у небольшого озерца, замеченного им по левую сторону дороги, он остановил коня и спешился. Сбросив с себя одежду, он вошел в темную воду и с наслаждением смыл с себя пот и дорожную пыль, затем  постоял на берегу голым, обсыхая в теплом ночном воздухе и глядя на луну и яркие южные звезды, после чего вытащил из притороченной к седлу дорожной сумки чистую рубашку, надел ее и кавалерийские брюки и сунул в сумку несвежую рубаху и мундир, пропитанные потом. До дома оставалось не более трех миль, а на смену изнуряющей жаре исхода лета и начала осени уже пришло умиротворяющее октябрьское тепло, и он надеялся, что войдет в свой дом таким же чистым и освеженным, каким чувствовал себя сейчас, после короткого омовения.
В течение последующего получаса он вспоминал обо всем,  что произошло с того момента, как он вместе с женой ступил на землю Калькутты, - города, в который влюбился с первого взгляда, несмотря на невероятные, а порой и пугающие контрасты, которыми отличался этот аванпост Ост-Индской компании. Шок, который настигает любого европейца, впервые столкнувшегося с хаосом и непредсказуемостью Индии, муки тела, с трудом привыкающего к невыносимой жаре, необходимости менять одежду трижды в день и непривычной для неприхотливого английского желудка пище,  слишком пряной, разнообразной и обильной. Впрочем, обильной она была лишь для белых сахибов – в калькуттских трущобах, примыкавших к ослепительно-белым европейским кварталам, голодали сотни тысяч смуглых туземцев.
Первые две недели, проведенные на новом месте, были заполнеными таким количеством дел и событий, что порой  они сливались в его памяти в одно большое смутное  пятно. Поиски дома, наём слуг, покупка лошадей и небольшой коляски, предназначенной для того, чтобы Элис могла выезжать и делать визиты, - все это было утомительно, достаточно сложно и в то же время возбуждающе. Генри вспомнил свой визит в Объединённый Банк Калькутты и долгую беседу с одним из старших клерков банка, которому он изложил свои пожелания насчет помещения на имя жены всех денег, вырученных за часть египетских сокровищ. Оставшаяся непроданной часть коллекции тоже была помещена в надежно охраняемое хранилище банка, а миссис Генри Кендал указана как единственная правообладательница. На следующий день он вернулся в банк вместе с Элис, и тот же клерк терпеливо и подробно разъяснил ей все ее права и обязанности касательно ее личного состояния, а также дал несколько мудрых советов насчет возможных вложений. Покончив с этим хлопотным делом, лейтенант вздохнул с облегчением: теперь его жена имела личные деньги и возможность распоряжаться ими по своему усмотрению.
Постепенно их жизнь вошла в колею, и они подчинились порядку, заведенному среди белых калькуттцев, хотя должен был миновать целый год, после которого их стали бы считать «своими», пока же они, как и все новоприбывшие, считались гриффинами, то есть желторотыми новичками. К счастью, лейтенант Джеймс Томас прибыл в Калькутту практически одновременно с ними и снова стал неотъемлемой частью их тесного и уютного мирка. И когда Генри отправился на север Бенгальского президентства с поручением от генерал-губернатора, он уехал со спокойным сердцем: Элис оставалась не одна, а под надежной защитой их старого и верного друга, когда-то ставшего его секундантом на дуэли с баронетом Уайтом. Со стороны это могло показаться странным, однако Генри твердо верил в то, что Джеймс, с которым он прошел огонь, воду и медные трубы Крыма, никогда не посягнет на их с Элис семейное счастье.

Пустив лошадь шагом, лейтенант проехал сквозь рощицу манговых деревьев, миновал высокое хлебное дерево и большой баньян и увидел  белый дом в три  этажа, окруженный верандами, с портиком, выдающимся на юг, и деревянными ставнями, выкрашенными в зеленый цвет. В жаркое время года эти ставни были наглухо закрыты всю первую половину дня, чтобы помешать палящим солнечным лучам проникать внутрь и превращать дом в горячую топку. Так было заведено в домах  всех калькуттцев, и даже резиденция генерал-губернатора не была исключением. Аренда обходилась в триста двадцать пять рупий в месяц, но Генри искренне считал, что дом того стоил. Спальни и гостевые комнаты располагались на третьем этаже, и он поискал глазами окно их с Элис супружеской спальни: в нем тоже не было света, как и во всех других окнах, из чего Генри заключил, что жена уже спит. В усыпанных цветами кустах справа от него что-то зашуршало и лошадь испуганно прянула. Генри повернул голову, увидел небольшого пятнистого оленя, и улыбнулся, вспомнив Цейлон и то, как однажды, в первые недели их пребывания в Калькутте,  крошечный оленёк-канчиль* прошествовал победным маршем через их гостиную, еще не конца обставленную, но сиявшую чистотой, наведя переполох на туземных слуг и заставив Перкинса гоняться за ним с москитной сеткой.
Генри спешился, отвел жеребца в конюшню, где стояли еще четыре лошади, - верховые для Элис и Перкинса и две упряжных, - расседлал жеребца и, убедившись, что поилка и кормушка наполнены доверху свежей водой и ячменем, а солома чистая и сухая, отправился к дому, захватив с собой небольшой сверток, который достал из дорожной сумки.
Двери никогда не запирались: внутри было слишком много слуг, а вокруг стояли дома таких же состоятельных офицеров и служащих Ост-Индской компании, да и обстановка была настолько мирной и безопасной, что запирать их не было никакой необходимости. В просторном холле он столкнулся с Перкинсом: денщик стоял посреди холла и таращился на него с таким недоумением, что Генри чуть было не рассмеялся.
- Мы вас так скоро не ждали, сэр, - хриплым ото сна голосом сообщил ему Перкинс, запустив пятерню в свою кудрявую всклокоченную шевелюру. – Миссис Кендал уж час как почивает. Все в порядке, вы здоровы?
- Лучше не бывает, Боб, отправляйся-ка  ты обратно в постель, - сказал Генри и направился к лестнице.
- Может, вам ужин разогреть? На кухне немного карри с ягнятиной осталось и горка чапати**, – неуверенно предложил денщик, но Генри его уже не слушал, перепрыгивая через три ступеньки и торопясь поскорее добраться до двери их с Элис спальни.

На  втором лестничном пролете лейтенант споткнулся и чуть было не расшиб себе лоб о ступени, после чего поумерил свой пыл и пошел медленнее, опираясь правой рукой о перила лестницы. В левой руке он держал сверток, в котором находился подарок для Элис. Вручать его сразу он не собирался: во-первых, в доме было темно, и она не смогла бы как следует рассмотреть и по достоинству оценить вещицу, - а оценивать было что! – во-вторых, ему не терпелось начать долгожданную встречу совершенно с другого, а именно – заключить жену в объятия и всеми доступными ему средствами показать ей, как сильно он по ней соскучился и душой, и телом. Но чем ближе становилась дверь заветной комнаты, тем более медленным делался его шаг, а на чело легли глубокие морщины от мыслей, которые ни с того ни с сего полезли в голову.
Генри целиком и полностью доверял жене и всегда считал ее ангелом, спустившимся на землю для того, чтобы превратить его жизнь в рай. И так оно и было, по крайней мере, последние пару месяцев. Однако оказавшись в Индии, он впервые по-настоящему ощутил, насколько нестабильным может быть благополучие любой супружеской пары, даже самой счастливой. В Индию стекались молодые и амбициозные офицеры и служащие Ост-Индской компании, преимущественно неженатые. Женщин было мало и оттого каждая становилась объектом пристального мужского внимания. А Элис была настолько красива и обаятельна, что не заметить ее мог только дряхлый и наполовину ослепший старик. Генри вспомнил, как на последнем званом обеде с танцами, который устроила в Бельведер-хаусе супруга вице-губернатора Бенгалии миссис Халлидей*, все мужские взгляды были прикованы к его жене. Даже вице-губернатор, человек степенный, рассудительный и, судя по количеству детей, пылко любивший свою супругу,  промокал вспотевший лоб платком всякий раз, когда его ястребиный взор встречался с ясными голубыми глазами юной миссис Кендал. Что уж говорить о корнетах – те и вовсе проносили ложки мимо ртов, поскольку вместо того, чтобы сосредоточиться на  супе из нута с пряностями и ароматном карри, жадно поедали взглядами очаровательную супругу лейтенанта. У Генри тогда  вмиг испортилось настроение и пропал аппетит, зато началась неуемная жажда, а выпить было что: на ослепительно белой скатерти стояли бутылки с кларетом, мадерой и шерри, а из серебряных ведерок, наполненных подтаявшим льдом, высовывали длинные шеи бутылки с шампанским. Впрочем, в конце концов он сумел удержаться в рамках разумного, отвлекшись на беседу с седоусым майором кавалерии. Сначала разговор крутился вокруг нейтральных тем: погоды, цен на арабских жеребцов и охоты на тигров, - майор оказался заядлым охотником и поведал лейтенанту несколько занимательных историй со своим участием. Но затем Генри услышал еще одну историю, от которой в горле у него пересохло еще сильнее: как бы невзначай майор упомянул некоего шестидесятилетнего подполковника из одного из Бенгальских туземных полков и его жену, - юную ирландку, которую соблазнил молодой корнет из того же полка. Престарелый Марс застал юную Венеру и почти такого же юного Адониса in flagrante delicto** (майор произнес этот сухой юридический термин с  почти сладострастным придыханием)  и, разумеется, вызвал Адониса на дуэль, во время которой и был убит. Больше всего Генри поразил тот факт, что, по словам майора,  смерть незадачливого рогоносца списали на холеру, а виновник не был наказан.
Такие чёрные мысли обуревали лейтенанта, когда он наконец подошел к двери супружеской спальни и остановился, прислушиваясь к окружающим звукам. С замиранием сердца он ждал какого-нибудь знака, свидетельствовавшего о том, что в спальне находятся двое, - от этого его сердце  было готово разорваться на куски. В голове намертво застряла мысль о том, что по калькуттской традиции снаружи дома стояли приставные лестницы, по которым туземные слуги могли забираться внутрь нужной комнаты, не шастая по всему дому. Но ведь не одни только слуги!!! Проклятье, да он и сам мог забраться в свою супружескую спальню по такой же лестнице, - как Ромео, желающий поразить Джульетту свои неожиданным появлением.
Однако минуты текли, но единственным отчетливым звуком было мерное движение маятника  напольных часов. Когда часы пробили один удар, лейтенант глубоко вздохнул, повернул ручку двери и вошел в комнату, сжимая в руке довольно увесистый сверток так крепко, как будто это была рукоять кавалерийской сабли. Из открытого окна в спальню лился свет полной луны и он хорошо видел широкую кровать, на которой  (о счастье! о невероятно щедрый подарок добрых богов!) лежала всего одна фигура. Он чуть не расплакался от облегчения и одновременно, -  от охватившего его жгучего стыда за то, что   позволил себе дурные мысли. Положив сверток на прикроватный столик, лейтенант сел на край постели и потянулся к жене, коснувшись кончиками пальцев завитка  белокурых волос, разметавшихся по подушке. В этот момент он любил ее так сильно, что буквально онемел от охватившего его чувства. Глядя на нежный профиль и длинные ресницы, он поклялся себе страшной клятвой, что никогда больше не оставит жену надолго одну. Будет всюду брать ее с собой, если она этого, конечно, захочет.
- Элис, любовь моя, - прошептал лейтенант, ложась рядом и заключая жену в объятия.  Больше он не сказал ничего: вдохнув знакомый запах фиалок, исходивший от ее волос и кожи, напрочь забыл обо всем и начал покрывать лицо спящей поцелуями.

*Элиза Барбара Халлидей (в девичестве Макгрегор) - дочь офицера Ост-Индской армии и жена Фредерика Джеймса Халлидея, вице-губернатора Бенгалии  с 1854 по 1859 годы. Бельведер-хаус - официальная резиденция вице-губернатора Бенгалии.
**in flagrante delicto (лат.) – застать с поличным, на месте преступления; описанная история случилась в 1836 году в Индии. Воинские звания участников изменены

Радость, сквозившая в тоне  Элис, была настолько безыскусной и искренней, а ее поцелуи так красноречивы, что все тревоги Генри тут же улеглись, как будто кто-то пролил масло на бушующие океанские воды.
- Я так торопился поскорее вернуться к вам, что чуть не загнал Султана, - прошептал он на ухо жене и снова вернулся к прерванным поцелуям, хотя давно был готов к большему и пылал от нетерпения. Две недели, проведенные вдали от обожаемой им женщины, превратили его в сжигаемого греховным вожделением монаха, готового продать душу Дьяволу за одно прикосновение к телу недоступной любимой. Но он не знал, хочет ли этого Элис, только что очнувшаяся от глубокого и безмятежного сна.  Рука Генри легла на бедро жены, прикрытое тонкой сорочкой, и замерла. Он изнемогал от желания, но все же  чуть отстранился, чтобы как следует разглядеть выражение ее глаз и лица, уловить ее реакцию на его требовательное и в то же время осторожное прикосновение.
В саду пела ночная птица, названия которой он не знал: ее гортанный голос нельзя было назвать мелодичным, но он был исполнен страсти и силы, которая отличала всех живых существ, обитавших на древней земле Индии. Отдаленные крики шакалов и обезьян, доносившиеся из джунглей, окружавших Калькутту, лишь еще больше распаляли его: было в них что-то настолько дикое, первобытное и безудержное, что его плоть откликалась на этот могущественный  зов природы.
Перед мысленным взором Генри промелькнули картины, виденные им во дворце раджи: гибкие танцовщицы, услаждавшие гостей танцами. Их смуглые, унизанные золотыми и серебряными браслетами руки, казалось, манили к себе, а бедра  под прозрачной кисеей и органзой двигались так умело и страстно, что у мужчин темнело в глазах. И однако ни одна из них не могла сравниться с его возлюбленной, и вид этих соблазнительных  восточных гурий лишь еще более усиливал его тоску по ней и желание побыстрее вернуться в ее объятия, быть с нею, овладеть ее телом, давно знакомым ему в мельчайших подробностях, но до сих пор желанным.
- Элис?
Имя жены, прозвучавшее вопросом, подразумевало нечто совершенно иное, и Генри ждал, что она догадается, что именно.

У Генри промелькнула мысль встать с постели и закрыть окно: в саду имели привычку ночевать конюх, водонос и dhobi, - туземный слуга, отвечавший за стирку белья, - и он не хотел, чтобы они ненароком расслышали, что происходит в спальне сахиба и мем-сахиб. Однако остановиться он уже не мог: тело Элис, льнущее к его телу, как влажный осенний листок – к монолитной кладке дома, неодолимо звало и влекло к себе. В саду неумолчно пела птица, джунгли все так же полнились криками ночных хищников, игравших в свои жестокие, скрытые от людских глаз игры, и он тоже чувствовал, как в нем поднимается и крепнет первобытная сила, - не жестокая, но властная и  до краев наполненная любовью к женщине, лежавшей рядом.
Его руки сталкивались с руками Элис, торопясь сорвать остатки одежды. Рубашка и брюки полетели на пол, вслед за ними – ночная сорочка Элис, и они остались друг перед другом нагие, как Адам и Ева под сенью райской яблони, унизанной сочными плодами.  Всего две недели разлуки с женой, а ему казалось, что все в первый раз, - как тогда, на благословенном Гозо.
- Люблю... – выдохнул он, соединяясь с нею, и дальше слова уже были не нужны.

Маленькая ступня жены скользила по его ноге, забираясь все выше, и Генри, все еще пребывавший в возбуждении, начал испытывать умиротворение и некоторую сонливость, которые почти всегда ощущает мужчина после бурного соития с любимой женщиной.
- Я страшно, невыносимо  скучал и тосковал по вам, - признался он, борясь с волнами дремоты, которые насылал на него всемогущий Морфей. – Надеюсь, подобные поручения от генерал-губернатора выпадут мне еще не скоро. Я кое-что вам привез, душа моя. Хотите посмотреть?
Рука Генри сжала грудь жены, умещавшуюся в его большой ладони, - осторожно и трепетно, без намерения причинить ей боль. Как сложно было выбраться из постели, чтобы зажечь свечу и показать Элис подарок, который он получил от раджи после того, как сказал ему, что женат.
- Закройте глаза, - шепнул он Элис и, разжав пальцы, встал с кровати. Закрыв окно и сдвинув легкие муслиновые занавески,  лейтенант зажег свечу и развернул сверток.
Веер из павлиньих перьев, раскрывшись, затрепетал в его руке, сияя в свете пламени свечи снопом лучезарных камней: изумрудов, алмазов и жемчужин. Рукоять веера была окутана шелком – таким же гладким и теплым, как кожа Элис.
Генри склонился над женой  и несколько раз взмахнул веером, обдувая ее разгоряченное тело потоками прохладного воздуха.
- Теперь смотрите... – сказал он, выпрямляясь.

- Можно сказать и так, - согласился Генри, радуясь тому, что его подарок пришелся жене по вкусу. – Этот веер подарил мне раджа, как только узнал, что я женат. Удивительная щедрость по мнению англичанина, не так ли? Хотя надо признать, что для раджи это сущий пустяк.
Веер сложился с сухим щелчком и сияние камней погасло. Генри снова улегся в постель рядом с Элис и обнял ее, прижимая к себе.
- Помните, как в Скутари я пересказал вам старинную легенду, согласно которой все драгоценные камни появились из частей тела демона, убитого богами? Теперь я думаю, что там был не один демон, а целое воинство, потому что количество драгоценностей, которое я увидел во дворце раджи, не поддается исчислению. Можете себе представить лошадь, чья грива унизана изумрудами, или жемчужину величиной с голубиное яйцо? Именно такая красуется на тюрбане раджи.  Даже его наложницы облачены в багряный шелк и украшены золотом и серебром, драгоценными камнями и жемчугами**
Генри упомянул о наложницах без задней мысли: перед глазами у него до сих пор стояли яркие картины пира, устроенного раджой в честь гостей. Перед этими роскошью и изобилием меркли рассказы латинских авторов о пирах, устраиваемых римскими императорами и богатыми вольноотпущенниками.
- Ну а вы чем занимались эти две недели? – спросил он, - Миссис Халлидей снова устроила вечер с танцами, или же были еще какие-то развлечения? Как жаль, что маркиз Дальхузи – вдовец. Уверен, что его жена, будь она жива, затмила бы своими балами вечера вице-губернаторши. Как бы то ни было, очень надеюсь, что скоро у вас появится шанс появиться на одном из вице-губернаторских балов с подарком раджи, а у меня – редкая и счастливая возможность пригласить вас на танец.
Генри поцеловал жену в ямочку над ключицей и подавил тяжелый вздох: Элис всегда была нарасхват на любом балу, а ее бальная книжечка заполнена так плотно, что для него уже не оставалось места. Впрочем, сам он танцевал неважно и находил гораздо больше удовольствия в том, чтобы смотреть, как по паркетным полам бальной залы порхает его красавица-жена.

- Змею?! – ахнул Генри, инстинктивно прижимая к себе жену и холодея при мысли о смертельной опасности, которой она подверглась, и не один раз, а дважды. – Любовь моя, так больше продолжаться не может. Я распоряжусь, чтобы Санджай раздобыл пару мангустов, ведь эти шустрые зверьки – главные враги змей. Во дворце у раджи они снуют по залам, как белки.
Санджаем звали главного слугу, обязанности которого можно было сравнить с обязанностями английского дворецкого. Это был статный, неторопливый и очень важный с виду индус, носивший свой тюрбан так же гордо и надменно, как монарх - корону. Однако у него была одна черта, которой, увы, славились далеко не все туземные слуги, а именно – кристальная честность. А кроме того, он знал все входы и выходы в Калькутте, и раздобыть пару мангустов было для него так же просто, как для Генри – оседлать коня. Немного успокоившись от этой мысли, Генри поцеловал жену и постарался успокоить и ее, но не по поводу змей, которых она явно опасалась недостаточно, а по поводу красоты индийских женщин, встреченных им, пока он находился с нею в разлуке.
- Они очаровательны, - не стал он кривить душой, - Я имею в виду танцовщиц, а не змей или мангустов, хотя в гибкости не уступают змеям.  И однако ни одна из них не стоит вашего мизинца. Глядя на их варварские танцы я думал только о вас! Забудьте же о них, как забыл я. Вы – моя Суламифь, хоть кожа ваша и бела, как первозданный снег, а возлюбленная Соломона была черна, как ночь.
И Генри приник поцелуем к губам своей возлюбленной, воплощая в жизнь одну из строк Песни песней*

*"Да лобзает он меня лобзанием уст своих".

- Я тоже на это надеюсь, - сказал Генри. - Но если меня снова отправят с каким-нибудь поручением, обещаю взять вас с собой, чтобы вы не скучали здесь одна и могли посмотреть страну. А на заклинателя змей мы поглядим завтра же, - правда, я слышал, что эти пройдохи удаляют у змей ядовитые зубы.
Генри снова взял веер и раскрыл его, давая жене возможность еще раз полюбоваться сиянием драгоценных камней, которыми была украшена эта дамская безделушка.
- Знаете, о чем я подумал? - спросил он. - Раджа сказал мне, что павлины - священные птицы, запряженные в колесницу бога войны, однако в нашей христианской традиции павлин считается символом бессмертия, как и феникс. И потому этот веер, сделанный из павлиньих перьев, я рассматриваю как символ моей вечной любви к вам, - бессмертной и неугасимой любви.
Его начинало клонить в сон: сказывались тяготы долгого пути и последовавшая за бурным любовным соитием расслабленность души и тела. Даже его пальцы, державшие рукоять веера, начали подрагивать, и наконец разжались и раскрытый веер упал ему на грудь, прикрыв ее, как щитом.
Из сада больше не доносилось ни звука: даже птицы когда-нибудь устают и вынуждены отдохнуть.
- Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня*...  -пробормотал Генри, подсовывая левую руку под шею жены и обнимая ее правой, и почти мгновенно заснул под волшебным покрывалом, накинутым на него Морфеем

*Песнь песней, 2.6.

Лейтенант уже некоторое время не спал, но поскольку жена успела проснуться раньше него, он воспользовался этим и наблюдал за ней из-под опущенных ресниц, наслаждаясь ее милым грациозным обликом и плавными движениями, не еще скованными корсетом. В эти минуты, думая, что на нее никто не смотрит, Элис была самой собой и это придавало ей еще больше очарования. Плавные движения, которыми они поднимала с пола разбросанные ночью вещи, по-кошачьи тихие шаги, легкое колыхание распущенных белокурых волос были исполнены такой гармонии, что у Генри защипало в глазах от сентиментальных слез, которые они в нем вызывали. Поэтому, когда жена вышла из комнаты, он воспользовался этой возможностью, чтобы вытереть слезы, которых не стыдился, и некоторое время лежал в кровати, наслаждаясь покоем и тишиной своего первого настоящего дома, их с Элис общего дома, в котором все, абсолютно все, - начиная с расшитых подушек на деревянной скамье веранды до серебряного подсвечника, стоявшего на прикроватном столике  в спальне, принадлежало им. В комнате не было камина, - в таком жаркоме климате он был не нужен, поэтому, обставляя дом, супруги столкнулись с непростым выбором: где повесить портрет Элис, написанный на Гозо? В конце концов Генри убедил жену повесить его на стену, противоположную той, у которой стояло их супружеское ложе, - огромная кровать с четырьмя деревянными резными столбиками под легким балдахином из тонкого муслина. Увы, балдахин пришлось снять: как оказалось,  он служил не защитой, а рассадником для москитов, скорпионов и маленьких юрких ящерок* Впрочем, вопреки обычаю, заведенному в Калькутте, они  все же оставили на окнах легкие занавески, потому что им обоим нравилось наблюдать, как их колышет, целуя, утренний ветерок.
Генри потянулся и начал мысленно составлять план на день. У него в распоряжении было два дня, свободных от службы, и он собирался посвятить жене каждую минуту из них. Ночью он пообещал Элис сходить с ней на городской bazaar,  чтобы посмотреть на фокусников и заклинателей змей, но теперь вспомнил о том, что в полуторах милях от города находится храм богини Кали, и решил, что если они поедут в коляске, то смогут добраться и до храма, чтобы осмотреть его хотя бы снаружи. А потом его осенила еще более счастливая мысль: Элис давно уже изъявляла горячее желание прокатиться на слоне, а у него не было то свободного времени, то возможности, чтобы его удовлетворить. Поэтому сегодня надо было дать поручение Санджаю не только насчет мангустов, но и насчет аренды слона вместе с погонщиком, - такая услуга стоила всего восемь шиллингов в день.
Заслышав легкие шаги Элис в коридоре, Генри снова закрыл глаза и притворился спящим. И когда в комнате повеяло фиалками, а нежные губы жены коснулись его губ, он схватил ее в объятья и повалил на постель, от души смеясь и щекоча ее шею поцелуями.

*В процессе работы над постом, прочитал в дневниках Фанни Паркс, что в Калькутте было не принято вешать  занавеси на окна по этой причин. Но мы их оставим! а балдахин сожжем, как некогда корсет

Лейтенант улыбнулся:
- На службу я не пойду ни сегодня, ни завтра, - и мы проведем эти два дня вместе, занимаясь всем тем, чем нам захочется! Вы ведь хотели посмотреть на заклинателей змей? Сразу после завтрака я прикажу заложить коляску и мы отправимся на bazaar! А потом поедем к храму богини Кали - я слышал, что там можно увидеть прелюбопытные проявления истовой веры индийцев, с которой не сравнятся даже процессии флагеллантов эпохи Генриха III. И вы совершенно правы: я голодный, как волк и съем все, что подадут на стол. Только сначала мне надо побриться и одеться. Впрочем, если завтрак принесут сюда, я пока ограничуть халатом.
Генри поцеловал жену и вскочил с постели. Его переполняла энергия и радость от того, что он снова дома, а его прекрасная мем-сахиб рядом с ним.
Про слона он упоминать не стал: хотел сделать Элис сюрприз и уже представлял, каким изумлением и восторгом осветится ее милое личико, когда она услышит за окном трубные звуки, а затем увидит серого великана с изящной беседкой на спине. Ему и самому хотелось прокатиться на этом удивительном животном, возвышавшемся над окружающими людьми, лошадьми и повозками, как Гулливер над лилипутами. Если Элис понравится такой способ передвижения, можно будет подумать о том, чтобы купить слона и преподнести ей в подарок к Рождеству. Представив себе этот подарок завернутым в нарядную оберточную бумагу и перевязанным ленточкой, лейтенант не удержался и фыркнул от смеха, но тут же придал лицу серьезное выражение.
- Вспомнил анекдот, который недавно слышал в казармах, - объяснил он Элис. - Но вам пересказать не могу: он не предназначен для ушей леди.
Лейтенант накинул на голое тело длинный восточный халат и высунулся по пояс в открытое окно спальни, чтобы позвать водоноса и приказать ему принести в спальню горячей воды для бритья. К счастью, добрый малый находился, там , где и должен, - у колодца, - а не бродил где-то в закоулках сада:
- Арджнун! Принеси воды! - зычно крикнул лейтенант на бенгальском: за пару месяцев, проведенных в Калькутте, он уже успел выучить порядочное количество фраз, которые помогали ему объясняться с полком слуг-бенгальцев, находившихся в доме.
Арджнун вздрогнул, обернулся и, увидев лейтенанта, склонился в низком поклоне.
- Вы довольны слугами? - спросил лейтенант, оборачиваясь к жене. - В мое отсутствие не произошло чего-нибудь такого, что требует моего вмешательства?
Вопрос был риторическим: Генри прекрасно знал, что даже если бы кто-то из слуг серьезно провинился, Ханна и Перкинс быстро и умело справились бы с ситуацией.

- Вы и так произведете переполох своей неземной красотой, - заметил Генри, любуясь женой, казавшейся еще более миниатюрной, когда она прикрывала лицо огромным веером. – Драгоценные камни, веера, шляпки и прочие безделицы мало что могут к ней добавить.
Горячую воду для бриться ему принес Перкинс: видимо, перехватил по дороге неторопливого, как все индусы, слугу. Денщик хотел собственноручно побрить лейтенанта, но Генри отказался и отправил его к генерал-губернатору с письменным отчетом о поездке, - такая вольность позволялась, если офицеру не надо было передавать сведения государственной важности, а просто доложить о том, что поручение выполнено. После бритья и завтрака, которым лейтенант насладился от души, супружеская чета отправилась на bazaar в щегольской коляске, запряженной парой гнедых , которых сразу после покупки и последующего за ней горячего обсуждения с женой лейтенант назвал Пудингом и Изюмом. Октябрьское солнце еще не успело подняться настолько высоко, чтобы опалять своим жаром землю, и лишь проливало на нее тепло, от которого радовались и душа, и тело. Калькутта полностью оправдывала свою славу города дворцов. Официальная резиденция генерал-губернатора находилась на берегу реки, на площади, которую и местные жители, и британцы называли maidān, рядом с нею возвышался собор святого Андрея, а вся левая сторона площади была застроена ослепительно белыми особняками.
И повсюду были пешеходы в тюрбанах и множество всадников, паланкинов, конных экипажей и повозок, запряженных быками и волами. Нигде больше лейтенант не встречал такого огромного скопления людей: толпа текла, вздымалась и опадала, как поверхность моря, колеблемая легким бризом. Отовсюду раздавались громкие крики погонщиков, рев мулов, ржание лошадей и щебет женских голосков: калькуттские дамы использовали утренние часы, чтобы наведаться в модные лавки и лично купить все то, что не смог бы за них выбрать sircār, - слуга, которому было доверено совершать покупки. Генри усмехнулся, вспомнив, как Санджай,впервые отправленный в город за какими-то предметами, необходимыми в хозяйстве, вернулся, потратив все выданные ему деньги, и когда лейтенант, подробно расспросив о стоимости кажой вещи, удивился ценам, с достоинством ответил:
- Вы мой отец, биби-сахиб – моя мать, а я – ваше бедное дитя, поэтому я взял себе всего по две анны сверх каждой потраченной рупии.
Поразившись такому честному ответу и одновременно – почти детской наивности, с которой он был дан, Генри, рассказывая об этом жене, хохотал до слез. Коляска миновала нескольких сипаев, шедших по каким-то своим делам, и Генри указал на них Элис:
- Посмотрите, душа моя: вот наша опора в этой пока еще дикой стране! Настоящие слуги Марса! Как они величаво ступают, какая безукоризненная выправка! Британским солдатам есть чему поучиться.
И действительно, высокие и статные воины шли так гордо и уверенно, как будто были выше всех окружающих не только по росту. Впрочем, неудивительно: все они происходили из высших каст и с молоком матери впитывали убеждение в своей исключительности и высоком положении. И даже необходимость беспрекословно подчиняться приказам белых сахибов не могла умалить их гордость.

*maidān  - площадь

Лейтенанту пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не выказать отвращения, которое он питал к змеям. Это было инстинктивное чувство, которое он не мог побороть, хотя и знал, что кобры в корзинке заклинателя, лишенные ядовитых клыков, не более опасны, чем ужи, которых ловил для него Перкинс, когда он был еще мальчишкой. Перкинс не боялся рептилий и мог разгуливать, засунув пару ужей в карман своей куртки, чтобы пугать ими краснощеких служанок из «Папоротников» и деревенских девиц. Впрочем, однажды одна из служанок так испугалась, обнаружив в своей постели маленького ужонка, что с ней приключился приступ падучей, после чего Перкинс едва избежал увольнения и вынужден был отказаться от этого вида развлечений.
Лейтенант чуть отвернул голову и стал блуждать взглядом по пестрой толпе, наводнявшей рынок. Его усилия тут же были вознаграждены, поскольку он увидел настолько живописную фигуру, от которой трудно было оторвать взгляд европейцу. Генри уже не раз видел факиров, - религиозных нищих, почитаемых святыми, однако всякий раз поражался их облику. Поскольку заклинатель закончил играть на деревянной флейте и дал своим беззубым танцовщицам возможность снова вздремнуть в плетеной корзине, Генри бросил к его босым ногам несколько мелких монет и поспешил увести жену подальше от того, что пугало его самого.
- Посмотрите, душа моя: вот настоящий fakīr, и если я правильно запомнил разъяснения Санджая,  – последователь Шивы. Обратите внимание на три горизонтальные полоски у него на лбу и красный кружок под ними, - это священный знак! 
Святой человек, на которого обратил внимание лейтенант, был маленького роста и настолько худым, что напоминал скелет. Это впечатление еще более училивалось тем, что его кожа была грязно-белого, а скорее – голубовато-пепельного оттенка из-за нанесенной на нее смеси пережженного коровьего навоза и речной глины, взятой с берегов Ганга. Длинные черные волосы были закручены вокруг головы наподобие тюрбана и покрыты той же смесью, что и все тело. Но самым примечательным в его облике была левая рука, которую обвивал изогнутый посох в виде кобры с раздутым капюшоном. Приглядевшись, Генри заметил еще одну странность: ногти на левой руке проросли сквозь плоть и вышли наружу с тыльной стороны кисти, - по-видимому, ради этой цели факир месяцами, если не годами, держал свою левую кисть стиснутой в кулак. Подобные аномалии встречались так часто, что Генри уже перестал им удивляться.
В правой руке факир держал пустую тыкву и нечто наподобие четок, на шее у него тоже болталось ожерелье из грубо обработанных бусин, а всю его одежду
составляли лишь накидка из тигровой шкуры, небрежно накинутая на плечи, и набедренная повязка. Рядом с факиром в землю были воткнуты трезубец, - символ секты, к которой он принадлежал, - и бамбуковая палка, на верхушке которой вяло повис  флаг, не раздуваемый ветром. Но самым примечательным была спутница факира - миниатюрная коровка той породы, что разводили на Цейлоне. Она уступала в размерах обычной корове точно также, как пони уступает в росте лошади, но была при этом настолько пропорционально сложена и  так богато украшена, что казалась похожей на игрушку. Спина ее была покрыта попоной малинового цвета, щедро изукрашенной ракушками каури, на голове красовался плюмаж из павлиньих перьев, а на шее болтался медный колокольчик, издававший дребезжащий звук всякий раз, когда она поворачивала голову. Но больше всего Генри поразили медные браслеты, которыми были унизаны все ее четыре ноги.
- Какая красавица! – с искренним восхищением в голосе воскликнул лейтенант, сжимая локоток Элис. – Душа моя, мы ведь хотели завести корову, - не хотите точно такую? Назовем ее Джинни, поскольку коров этой породы индусы называют gynee!
Gynee устремила на него томный взгляд своих больших, с поволокой, глаз, и издала протяжное мычание.

Вопрос Элис поставил Генри в тупик. Он не знал, как следует поступать в подобных случаях, и более всего боялся оскорбить святого (по крайней мере по представлениям индусов) человека.
- Не имею представления, душа моя, - признался он жене. – Я спрошу у Санджая, что нужно делать, когда встречаешь бродячего последователя Шивы или Вишну, коими считают себя   эти люди. И насчет gynee тоже спрошу! А тигр... Нет, не думаю, что он убил тигра:  это идет вразрез с его религиозными убеждениями. Возможно, шкуру ему преподнесли в подарок, или же он снял её с животного, умершего от естественных причин, например – старости или болезни. А бывает и так, что тигр погибает в схватке со слоном. Но довльно об этом. Если вы не против, давайте подойдем к тому торговцу кораллами: мне хочется, чтобы вы выбрали себе какое-нибудь украшение.
Кораллы, на которые указал лейтенант, были двух цветов: розового и красного, и после обмена короткими фразами с продавцом Генри сообщил жене, что кораллы глубокого красного цвета стоят 11 рупий за низку, а бледно-розовые – значительно дешевле.
- Какие вам больше нравятся, душа моя? – спросил он, думая о том, что его прелестной английской розе  больше подошел бы нежный розовый цвет. Но сказать об этом он не мог, поскольку Элис решила бы, что он  скупердяй и скряга, желающий сэкономить несколько рупий.