Генри обвел взглядом обветшалую комнату. Было в ней что-то такое, что наверняка привлекло бы поэта или художника, наделенного романтическим воображением: меланхолическое уныние, еще более заметное по контрасту с буйной растительностью за окном. Он хотел было отшутиться, что с милой рай и в шалаше, но понял, что Элис может воспринять его слова за чистую монету, а ему этого совсем не хотелось. Другим он видел их общий дом: просторным, светлым, чистым и уютным, в окружении цветущего, тщательно распланированного и ухоженного сада.
- Нет, душа моя, - ответил лейтенант, стряхивая с рукава мундира пыль, обрушившуюся на него, когда он случайно задел рукой предмет древней меблировки. – Я не хотел бы жить в таком месте: оно слишком запущенное, уединенное и не подходит для того, чтобы воспитывать в нем детей. Возможно, и даже наверняка, раньше этот дом  выглядел иначе, и тем не менее я предпочел бы другую планировку и другой пейзаж за окном.
Генри подошел к жене вплотную и снял с нее шляпку. Его серые глаза затуманились:
- Вы действительно хотите рисовать, любовь моя? Я так по горло сыт ботаникой и сбором растений для гербария.
Наклонившись, он поцеловал ее в ключицу, видневшуюся в вырезе платья, и сжал маленькую ручку, которая так нежно умела ласкать его разгоряченную плоть.

- И не один...
Генри поцеловал жену снова, потом еще и еще. В его объятиях она казалась еще более маленькой и хрупкой, чем была на самом деле: нежный весенний цветок, лепестки которого было страшно измять или повредить как-либо иначе, и от этого еще более волнующий и желанный.
В проем окна заглядывала зеленая ветка дерева, в листве которого щебетали птицы, певшие гимн весне и любви.
- Если вам так здесь нравится, - сказал Генри, на мгновение отрываясь от душистой кожи и губ жены, - может быть, останемся здесь на ночь и будем любоваться на звезды, - как тогода, на Гозо?
Он снова обежал взглядом комнату в поисках какого-нибудь ложа, на котором можно было бы провести одну ночь, но не увидел ничего, кроме древнего, полуразвалившегося кресла, которое грозило рассыпаться в прах, если бы в него кто-нибудь сел.
- Поищем кровать в других комнатах, а потом немного прогуляемся пешком или верхом и устроим небольшой пикник?
Перспектива заночевать в этом старом доме стала казаться ему все более и более привлекательной.

Лейтенант поднял голову и посмотрел на дыру в потолке, в которую ночью наверняка заглядывали звезды и луна.
- Если нас настигнет бессонница, не беда: будем считать звезды на небе, душа моя, - сказал он и, еще раз с чувством поцеловав жену, повел ее к выходу.
Неподалеку от дома действительно находился запущенный сад. Рука и ножницы садовника не касались его уже много лет: дорожки между рядами плодовых деревьев заросли травой и низкорослым кустарником, а в центре одинокой беседки в дальнем углу сада выросло молодое деревце, уже упиравшееся кроной в свод купола. Фонтан не работал, и мраморная нимфа с небольшим кувшином в руках печально взирала на сухой бассейн, наполненный вместо воды прошлогодними листьями.
- Очаровательное место, не правда ли? - спросил лейтенант жену, подводя ее к покрытому цветами апельсиновому дереву. Еще месяц - и на этих ветках будут висеть сочные плоды...

Лейтенант сорвал розу и протянул ее жене, жалея, что шляпка не позволяет ему украсить  этим крупным  и ярким  цветком белокурые волосы возлюбленной.
- Не хотите ли вы искупаться в прохладных струях Тибра? - спросил он, лукаво поглядывая на Элис. - Здесь он наверняка сохранил свою первозданную чистоту в отличие от Рима. Если да, давай в обход сада вернёмся к лошадям и отведём их к реке, - я готов возобновить уроки плавания, которые начал давать вам на Гозо.
Посмеиваясь, он довёл Элис до невысокой живой изгороди из букса -  настолько густой и запущенной, что среди переплетенных веток не было  ни малейшего просвета. Легко перемахнув через эту преграду, лейтенант протянул руки жене, собираясь помочь ей перебраться на его сторону.

Генри перенес Элис через изгородь и поставил на землю, в очередной раз поразившись тому, насколько его жена похожа на изящную и хрупкую фарфоровую куколку.
- Вы не порвали чулки? - с беспокойством в голосе спросил он, увидев, что за веточки букса зацепились несколько желтых ниток, вырванных из амазонки. - Дайте-ка я проверю.
Лейтенант опустился на колено и приподнял подол амазонки, внимательно рассматривая тонкие чулки, обтягивавшие стройные ножки его прелестницы. На первый взгляд тончайшая шелковая ткань, из которой они были сделаны, не пострадала, но лейтенант, будучи человеком методичным и недоверчивым, не удовольствовался беглым осмотром: его ладони легли на лодыжки Элис и заскользили вверх,  проверяя на ощупь целостность самого интимного и волнующего предмета женской одежды. Восхитительное прикосновение шелка к ладоням заставило его затрепетать: он знал, что под шелковой тканью скрывается еще более гладкая и теплая кожа. На мгновение задержавшись на границе, которую представляли из себя кружевные подвязки, чуть более грубые, чем сами чулки, он продвинулся выше, уже плохо владея собой.

Чуткие пальцы лейтенанта слегка дрожали, - не от страха, как бывало с ним прежде, когда он сомневался в чувствах своей возлюбленной, а от предвкушения. Коснувшись нежного бугорка, он чуть помедлил, но видя, как отреагировала Элис, приподнявшая юбки еще выше, перешел в наступление. Он испытывал странное чувство раздвоения: одна его часть стремилась овладеть Элис грубо и неистово, другая -  ласкать ее медленно и долго, ощущая кончиками пальцев ее  горячую, истекавшую любовными соками плоть, которая заявляла о своих желаниях громче всяких слов. Проникая пальцами в самое потаенное местечко любимой,  он чувствовал себя не всемогущим быком Юпитером, покрывавшим покорную телку Ио, а простым и бесхитростным, но исполненным искренней и глубокой любви пастухом Дафнисом, стремившимся подарить наслаждение своей Хлое.
Ему пришлось опуститься на оба колена и придерживать Элис за талию свободной рукой, чтобы она сохранила равновесие. И все это время он настойчиво ласкал ее плоть, думая лишь об одном: есть ли неподалеку какое-нибудь дерево, к стволу которого он мог бы прижать свою жену,свою единственную и несравненную возлюбленную,  чтобы овладеть ею по-настоящему.

Возможно, лейтенант был не самым искусным любовником, но, вне всякого сомнения, - одним из самых внимательных. Каждое содрогание и каждый стон его возлюбленной, - пусть даже и всеми силами подавляемый, поскольку ею руководило строго воспитание, - находили отклик в его душе и руководили его действиями. Тело Элис трепетало и содрогалось в предчувствии кульминации, а он, в свою очередь, жаждал достичь своей. Жаждал стать единым целым со своей любимой, ощутить то несравненное единение, имя которому - любовь.
Поднявшись с колен, он подхватил Элис за бедра и понес к высокому платану, чья гладкая кора не нанесла бы ущерба ни ее платью, ни коже. Прижав Элис спиной к стволу дерева, он обвил ее ногами свои бедра и вошел в нее, содрогаясь от физического наслаждения и любви, - любви возвышенной и жестокой, поскольку всякий раз он сомневался, что достоин ответной.
Их тела слились воедино, и Генри в этот момент было безразлично, не наблюдает ли за ними какой-нибудь пастух, прилегший в тени деревьев, чтобы отдохнуть от тягот земных.

Звенящая тишина, наступившая в момент их обоюдного оргазма, была гораздо громче, чем неумолчный хор птиц, звучавший доселе в древесных ветвях. Ноги лейтенанта ослабели, и он еще теснее прижал жену к стволу платана, одновременно удерживая ее и не давая упасть себе.
- Элис...
У него хватило сил лишь на то, чтобы произнести это короткое слово, - короткое, но самое прекрасное из всех, которые он знал.
Укорял ли он себя за то, что снова поддался порыву в самый неподходящий момент? Нет, не укорял, потому что видел и чувствовал, что его порыв разделяла женщина, которая была ему дороже всех на свете.
Снова защебетали птицы, - или это он снова обрел способность слышать звуки окружающего мира. Лейтенант опустился на траву, по-прежнему прижимая жену к себе. Он силился что-то сказать, но единственное, что мог сделать - усадить ее к себе на колени и гладить ее волосы, лишившиеся защиты шляпки, упавшей на траву.

- Вы сказали, что я знаю все ваши таланты, но оказывается, это не так, - сказал Генри, ложась на спину и глядя на Элис снизу вверх смеющимися глазами. - И знаете, почему? Потому что способности и вообще любые наши качества и черты характера открываются в зависимости от окружающей обстановки, и чем необычнее обстановка, тем более удивительные качества проявляются! Утром, в спальне, я видел одну Элис, а теперь узнал другую. Но обе прекрасны, и обеих я люблю одинаково страстно... и сейчас я не могу не думать о том, какую Элис я встречу и узнаю в Индии, - стране, наиболее необычной  из всех существующих на свете!
Генри представил себе жену, - настоящую английскую леди, - в окружении индийской экзотики, на фоне буйства красок, и спросил себя, какие изменения этот фон в ней вызовет. Как он уже заметил, Элис любила все новое и раскрывалась навстречу ему подобно цветку, жадно пьющему утреннюю росу и солнечный свет. А в Индии много солнца...
- Почему-то мне кажется, что мы будем очень счастливы там, - вдруг  вырвалось у него. - Не знаю, чем вызвано это чувство, но оно наполняет меня надеждой и нетерпеливым желанием поскорее отправиться в Калькутту.

Генри не разделял опасений жены по поводу случайных свидетелей их страсти. Местность вокруг была пустынна, и, судя по отдаленному лаю пастушьих собак, единственные постоянные обитатели равнины , - пастухи, - находились от них на расстоянии не меньше полумили, и при всем желании не смогли бы рассмотреть, что происходило под густой сенью деревьев.
- Не мучайтесь пустыми страхами, душа моя, - сказал Генри, приподнимаясь на локте, - Поблизости нет никого, кроме птиц, ящериц  и мелких зверьков, а они – не те создания, которых нужно стыдиться.
Травинка, которой Элис водила по его щеке, приблизилась к уголку его рта, и он прихватил ее кончик зубами и откусил его, не давая проказнице дальнейшей возможности  щекотать его кожу, - ему было приятно это прикосновение, но он хотел поддразнить жену.
Последующие слова Элис заставили его задуматься: не ошибся ли он, уловив в них намек на ее опасения, что в Индии они будут разлучаться чаще, чем ей этого бы хотелось?
- Я всегда буду рядом с вами, любовь моя, - пообещал лейтенант, отвечая на невысказанное прямо сомнение и тревогу жены. – Война с афганистаном закончилась почти десять лет назад, и с тех пор в Индии царит мир и покой. Первую половину дня я буду проводить в полку, но потом возвращаться к вам, - и это так же несомненно, как то, что солнце восходит на востоке. То же самое было бы даже в том случае, если бы мы с вами жили в Лондоне: часть времени я был бы обязан находиться в казармах. Не думаю, что у вас будет время скучать по мне во время моего недолгого отсутствия: у вас будет масса хлопот, связанных с обустройством нашего дома. Посмотрите, как птицы суетятся и хлопочут вокруг своего гнезда: точно такой же хлопотуньей станете и вы, и я уверен, что эта роль будет вам и по силам, и в радость. Наш первый дом, Элис!  Первый настоящий дом, в котором вы станете полновластной хозяйкой: неужели вас не прельщает подобная перспектива?

- А как же детская? - спросил лейтенант, глядя на жену с искренним  удивлением. - Детскую надо обставить заранее. Вы помните, какая комната была у вас, когда вы были ребенком? Я свою помню совершенно отчетливо, вплоть до цвета занавесей на окнах и ковра на полу, на котором всегда были разбросаны оловянные солдатики, что очень сердило дядю: однажды один из солдатиков попал в его восточную туфлю и проткнул ему ногу острым штыком своего ружья. А деревянная лошадка! Она была самым главным украшением моей комнаты. Впрочем, у девочек в комнатах наверняка все устроено по-другому, а мы не можем знать заранее, какого пола будет наш первенец. Может быть, есть смысл устроить две детских сразу? Одну - для мальчика, а другую - для девочки?

Про супружескую спальню Элис отчего-то тоже не упомянула, но эта комната подразумевалась сама собой. И все же лейтенант на мгновение ощутил укол тревоги: что, если в новом доме его жена решит снова разойтись по разным спальням, как это было в начале их супружеской жизни?

Генри и впрямь был бы не против заморить червячка: приятная усталось, последовавшая за страстным соитием, так же навевала и мысли о том, чтобы слегка подкрепиться. Но для этого надо было вставать и идти к лошадям, привязанным к деревьям, росшим по другую сторону сада.
- Есть немного,  - признался он, привлекая Элис к себе и отбирая у нее травинку, мешавшую очередному поцелую. - Под моими друзьями вы, наверное, подразумеваете лейтенанта Томаса? Разумеется, мы будем часто его приглашать, и для него можно сразу выделить отдельную гостевую спальню. А как насчет  ваших подруг, Джейн и Элизабет Квинси, - кажется, так  зовут кузин Джеймса, с которыми вы были в Париже? Я уже упоминал как-то о том, что было бы неплохо пригласить их в гости, хотя им и придется проделать для этого нелегкий и длинный путь, и повторяю свое приглашение снова. Подумайте, душа моя, как много возможностей открывается перед незамужними девушками, которые попадают в Калькутту, где полным-полно завидных женихов: как офицеров Бенгальской армии, так и служащих Ост-Индской компании. Я уверен, что и Джейн, и Элизабет сразу же обзаведутся поклонниками, готовыми предложить им руку и сердце. По крайней мере по вашим рассказам у меня сложилось впечатление, что они умные, воспитанные и хорошенькие девушки: настоящие леди. Правда, я немного ревную вас к ним, но обещаю исправиться и ничем не возбудить их недовольства.

Генри было нелегко признаться в том, что он ревнует жену к ее подругам, но сказав "а" надо было говорить и "б". Он взял Элис за руку и, глядя в сторону и запинаясь на каждом слове, промолвил, ощущая мучительную неловкость:

- Вы всегда так превозносите кузин Джеймса, что я... Мне кажется, что вам весело и хорошо только в их обществе... а со мной, напротив, скучно и тяжело... Признаюсь, что поначалу я их почти возненавидел, читая ваши письма из Парижа.... А когда вы показали мне брошь, подаренную вам то ли Джейн, то ли Элизабет, - так, как будто это самый лучший подарок в вашей жизни, - чуть с ума не сошел от обиды: ведь мои подарки вы отвергали много раз.

Генри наконец нашел в себе силы взглянуть на жену и вдруг стиснул ее в объятьях так сильно, что планки ее корсета затрещали, и с жаром воскликнул:

- О Элис! Элис! Я знаю, что я ужасный и недостойный вашей любви и дружбы человек! Но я меняюсь под вашим благотворным влиянием, я стараюсь стать лучше! Обещаю, что постараюсь не ревновать вас к вашим друзьям, - именно поэтому я так хочу, чтобы кузины Джеймса приехали к вам... к нам! в гости. Я выдержу это испытание и уверен, что переменю свое мнение об этих, вне всякого сомнения, достойных леди. Клянусь вам, что буду развлекать их с утра до ночи, чтобы они не скучали и не сочли вашего мужа мрачным брюзгой и семейным  деспотом, который не дает радоваться ни себе, ни другим. Если вы верите мне, позвольте вас поцеловать, чтобы скрепить наш договор...

Смущенный и растерянный и от своей собственной откровенности, и от того, как пылко отреагировала любимая на его неожиданное признание, Генри некоторое время приходил в себя, задавая самому себе вопрос, не снится ли ему все это. Однако, чем более страстно и исступленно целовала его Элис, тем меньше сомнений он испытывал, и в конце концов мысленно возблагодарил небеса, судьбу и своего ангела-хранителя за такой счастливый поворот.
Некоторое время в маленьком раю новых Адама и Евы царила тишина, нарушаемая лишь  вздохами влюбленной пары и тихим щебетом птиц. Но когда первые восторги утихли, лейтенант серьезно взглянул на жену и сказал:
- Я хотел бы, чтобы вы надевали брошь, подаренную вам вашими добрыми подругами, как можно чаще: она будет служить мне напоминанием о моей безмерной гордыне. Я возжелал стать для вас центром Вселенной, как когда-то Люцифер возжелал стать главным среди ангелов, и из-за этого наделал много роковых и непростительных ошибок. Я думал, что хочу сделать вас счастливой, но на самом деле, заботился о своих желаниях, а не о ваших. Единственным оправданием мне может служить лишь то, что и тогда, и теперь я люблю вас той безумной любовью, испытать которую выпадает мало кому из смертных.
Лейтенант встал и подхватил жену на руки, - в этот момент ему необходимо было двигаться и делать что-то весьма прозаическое, поскольку его сердце готово было разорваться от любви к жене   и избытка чувств, вызванных тем, что только что произошло.
- Вы хотели перекусить, душа моя? давайте так и поступим, - произнес он, тщетно пытаясь придать своему голосу твердость, а лицу - невозмутимость, и направился к деревьям, у которых щипали траву  лошади.