Генри не стал настаивать, и они досмотрели представление до конца. К счастью, все кончилось благополучно: Эльмино снова надел кольцо на палец Амине и заключил ее в объятия. Глядя на эту идиллию, лейтенант подавил тяжелый вздох: если бы и в жизни все проблемы между влюбленными разрешались так быстро и просто! Он все еще держал руку Элис в своей, как будто боялся, что жена вскочит с места и сбежит.
- Вам понравилось? – спросил он, когда в зале стихли восторженные  крики публики и бурные аплодисменты. – Честно говоря, я не ожидал такого счастливого конца от оперы. Обычно все заканчивается плохо. Но знаете, о чем я подумал, слушая музыку и певцов? В Риме я куплю вам фортепиано, чтобы в Индии вы могли музицировать каждый день.
Он снова посмотрел на ложу напротив. Но она уже опустела.

- Конечно, можно! - воскликнул лейтенант так громко, что на него начали оглядываться дамы. Впрочем, в их глазах недоумение, а порой и легкий испуг почти сразу сменялись на интерес к высокому англичанину в кавалерийском мундире. Генри не обратил на это никакого внимания, проводя жену сквозь толпу покидавших театр зрителей и расчищая ей дорогу.
Когда они уже сели в экипаж, он объяснил:
- На корабле можно перевезти любой груз, только надо будет как следует упаковать инструмент и закрепить его в трюме, чтобы он не повредился от качки. В Калькутте придется настраивать его заново, но я уверен, что настройщик найдется: не может быть, чтобы в таком огромном городе, где живет генерал-губернатор, не нашлось настройщика! Ходят слухи, что лорда Дальхузи сменит на этом посту виконт Каннинг*, а его супруга -  бывшая главная фрейлина Её Величества, отменная  музыкантша и талантливая рисовальщица*. Видите, как много у вас с нею общего? Но конечно, вы во сто крат красивее, хотя леди Шарлотта и славится своей красотой и безупречными манерами.
Генри не стал сообщать жене другие слухи, хотя слухами их назвать было трудно, поскольку о том, что у Чарльза Каннинга в Англии была любовница знали все.

*Это случится в феврале 1856 года
Шарлотта Каннинг нарисовала более 350 акварелей во время своего пребывания в Индии. Сейчас они находятся в музее Виктории и Альберта.

- Кому же мне еще дарить такие вечера, как не вам? - спросил лейтенант, придвигаясь ближе к жене и глядя на нее с обожанием, граничившим с обожествлением. Хотя он и знал о том, что нельзя создавать себе кумира, жена была для него именно кумиром, которому он неустанно поклонялся, хотя зачастую искусно скрывал это от нее, будучи сдержанным британцем.
Неаполь погрузился во тьму: в отличие от Рима, в котором, согласно булле папы Льва Десятого, никогда никогда никогда* не гасились светильники, столица обеих Сицилий не могла похвастаться избытком света в ночное время. Воспользовавшись этим обстоятельством и тем, что Элис, как ему показалось, снова вернула ему свое расположение, Генри обнял ее и прижался губами к ее губам.
Открытый экипаж подпрыгивал на неровной брусчатке, но лейтенанту это нисколько не мешало.

*Именно такая троекратная формулировка была в булле папы римского, выпущенной в 1521 году

Генри, увлеченный поцелуями, уже забыл о баронете, да и вообще обо всем постороннем, но теперь вынужден был спуститься с небес на землю. Сейчас ему уже казалось, что все это - пустые страхи. Обознаться в полумраке, царившем в зле, было проще простого, а Элис всегда боялась своего дядю и вздрагивала даже когда видела мужчину, похожего на него ростом или покроем одежды.
- Этого не может быть, дорогая, - мягко возразил он, беря ее руки в свои. - Вам показалось! Вероятность того, что мужчина, которого вы приняли за баронета, действительно им является, такая же, как та, что меня назначат генерал-губернатором Индии.
Он сам рассмеялся своей шутке, настолько невероятной была возможность стать вершителем судеб бескрайних далеких земель.
И в этот момент раздался оглушительный выстрел, за ним последовали еще несколько и Генри на мгновение показалось, что он снова очутился под Балаклавой. Обхватив жену руками и крепко прижав ее к себе, он повалил ее на сиденье, пытаясь прикрыть собой от русских пуль. И только когда темное небо расцвело яркими разноцветными всполохами, он понял, что это был фейерверк.
- Боже мой... - прошептал он, - Видите, душа моя, как можно ошибиться? Сегодня, по-видимому, какой-то праздник, а я решил, что война.

Генри промолчал, по-своему истолковав слова жены и понимая, что его порыв испугал ее больше, чем тень баронета. Оправдываться он не стал, видя, что жена хочет как можно скорее прекратить разговор и отправиться спать. Расплатившись с возницей, он проводил жену наверх и взял второе одеяло, которое ранее принесла Ханна.
- Я переночую в комнате Перкинса, чтобы вам не мешать. Встретимся за завтраком, душа моя. Спокойной ночи!
Прижимая к себе одеяло, он вышел из номера и затворил за собой дверь.
Перкинс уже собирался на боковую, но уступил лейтенанту свою постель, хотя тот отнекивался и собирался прикорнуть на большом сундуке, служившем вместо шкафа. В конце концов, понимая, что денщик не отступится, лейтенант согласился. Вдвоем они уговорили остатки бренди в початой бутылке и Генри рассказал Перкинсу о том, что почудилось в театре его жене.
- Я уверен, что она обозналась, - сказал он. - Но все-таки прошу тебя завтра утром обойти все лучшие гостиницы города и узнать, не останавливался ли в одной из них баронет Уайт.
Перкинс широко зевнул и потер глаза:
- Будет сделано, сэр, - коротко пообещал он и начал стелить себе временную постель на сундуке.
Генри завернулся в одеяло и через некоторое время заснул.

Лейтенант проснулся на рассвете порядочно замерзнув: одеяло сбилось, а камины в гостинице не топили, по-видимому, из соображений экономии. Перкинса в комнате не было, и лейтенант заключил, что денщик отправился выполнять его поручение. Однако на столе стояли таз с водой и принадлежности для бритья. Лейтенант побрился, обтерся влажным полотенцем и облачился во вчерашнюю рубашку, поскольку все его чистые вещи находились в номере, в котором спала его жена. Решив не будить ее спозаранку своим появлением, Генри спустился вниз, спросил у хозяйки чашку кофе и уселся в кресло рядом с кадкой, в которой чах пыльный фикус.
Выпив кофе, он вышел из гостиницы и прогулялся к берегу залива. Море переливалось всеми оттенками голубого, синего, бирюзового и серебристого, радуя глаз англичанина, привыкшего к монотонности английской палитры. Посмотрев на рыбацкие лодки, лейтенант вернулся в гостиницу, поднялся на второй этаж и постучался в дверь своей комнаты, надеясь на то, что Элис уже проснулась.

Пока Генри ожидал, когда ему откроют, он думал о том, как  поступить, если Перкинс принесёт неутешительные вести о присутствии баронета Уайта в Неаполе. В этом случае, решил он, надо будет спешно покинуть город чтобы не разбередить страхи Элис: он был более чем уверен, что если баронет Уайт действительно был в театре, то не приминет снова показаться на глаза своей племяннице. Дорога от Неаполя до Рима занимала всего около двенадцати часов и, выехав ранним утром, они к полуночи оказались бы в папских владениях
- Доброе утро! - произнёс лейтенант, протискиваясь боком между дверным проемом и Ханной, которая отступила недостаточно далеко, чтобы дать войти человеку его комплекции, и смотрела на него с таким удивлением, как будто к ее госпоже с визитом явился индийский раджа верхом на боевом слоне. Генри был раздражён мыслями о баронете и оторопелый вид служанки и отсутствие на столе малейшего намёка на завтрак лишь подлили масла в огонь. Однако прелестный облик жены, сидевшей у зеркала с распущенными волосами, сгладил неприятные впечатления, и лейтенант подошёл к ней и поцеловал ее в макушку не заботясь о том, что подумает Ханна.
- В этом зеленом платье вы похожи на прекрасную ундину, - заметил он, любуясь ее отражением в зеркале, - А спал я неважно, но короткая прогулка по берегу залива разогнала меланхолию, охватившую меня утром. Однако я вижу, что вернулся слишком рано: Ханна ещё не принесла ваш завтрак и не успела уложить вам волосы. Пока она  это делает, я переоденусь в комнате Перкинса и буду ждать вас у входа в гостиницу.
Лейтенант поцеловал одну руку жены, затем другую и отступил к платяному шкафу, чтобы вытащить из него чистую рубашку.

Генри уже вытащил из шкафа первую попавшуюся рубашку и собирался уйти, но вопрос жены его остановил. О французах он напрочь забыл, что было неудивительно, учитывая все то, что случилось в театре, и очередное охлаждение, которое Элис так явно демонстрировала, продолжая сидеть к нему спиной. Но признаваться жене в этом он не хотел, опасаясь, что она вообще откажется выходить из гостиницы, пока не прояснится вопрос с французами.
- Нынче утром Перкинс принёс мне записку от месье Бюкье, которую доставил в гостиницу посыльный, - легким тоном солгал он. - В ней сообщалось, что мадемуазель Бюкье слегла с приступом жесточайшей мигрени, что сделало невозможной нашу совместную прогулку. Я хотел показать записку вам, но когда перечитывал ее, стоя на берегу моря, ветер вырвал листок у меня из рук. Что касается наших планов - предлагаю сначала отправиться в экипаже в Помпеи,  а оттуда подняться на Везувий.
Генри закрыл шкаф и взглянул на подол зеленого платья, под которым прятались ножки жены, гадая, надела ли она  прогулочные ботинки или  принесла удобство в жертву женскому тщеславию.

- Ничего страшного, - откликнулся Генри, соображая на ходу, как выбраться из ловушки, в которую сам себя загнал. - Я поручу Перкинсу обойти с вашей ответной запиской все лучшие гостиницы Неаполя - в одной из них наверняка остановились месье Бюкье с дочерью: французы любят комфорт. Пишите, любовь моя, а я пока займусь поисками экипажа, который отвезет нас в Помпеи. Встретимся у входа...
Генри снова поцеловал руку жены и с бесстрастным лицом прошел мимо Ханны к двери, хотя в глубине души уже смягчился, обратив внимание на  потупленный взор служанки. Портить отношения с наперсницей жены ему не хотелось: по его наблюдениям, Ханна привязалась к своей госпоже и была готова защищать ее от любых напастей, как курица - цыплёнка, и в сущности, не было ничего удивительного в том, что его она воспринимала, как коршуна или ястреба, готового вонзить когти в ее любимицу. Элис нуждалась в верной подруге и помощнице, и он был бы последним человеком, кто попытался бы разрушить этот союз.
Быстро переодевшись в комнате Перкинса, лейтенант вышел из гостиницы, но, вопреки тому, что пообещал жене, отправился не на поиски экипажа, а в ювелирную лавку, находившуюся в непосредственной близости от Hotel de Paris, в котором останавливались состоятельные путешественники, готовые расстаться с крупными денежными суммами, чтобы порадовать своих спутниц.
Несмотря на ранний час (впрочем, брегет лейтенанта показывал уже девять утра), лавка оказалась открытой. Внутри царил мягкий полумрак, поскольку окна были закрыты ставнями, - хитроумная уловка, которая позволяла весь день держать светильники зажженными, чтобы выгоднее оттенить этим искусственным светом блеск драгоценных камней, оправленных в золото, и разложенных на темном  бархате.
Идя к лавке,  Генри обдумывал предстоящую покупку и, по зрелому размышлению, решил приобрести браслет, который бы обнимал тонкое запястье Элис и подчеркивал бы хрупкость и изящество ее руки, - руки, которую он так любил держать в своей, осыпая поцелуями и, когда они с Элис оставались наедине, подвергать ее тонкие пальчики более изощренной и нескромной ласке, посасывая их кончики, как сладкие лакричные конфетки. Ювелир разложил перед ним браслеты: массивные и тонкие, щедро усыпанные самоцветами и более строгие, но при этом элегантные. В конце концов лейтенат остановил свой выбор на браслете в виде  змейки. Золотая серпентина с изумрудными глазами соблазнительно изгибалась, образуя между головкой и кончиком хвоста  идеальное кольцо и держа в пасти довольно крупный рубин. Расплатившись, Генри поспешил обратно к гостинице, у которой выстроились в ряд экипажи, ожидавшие найма. Договорившись с первым извозчиком, он стал расхаживать перед входом в гостиницу, нащупывая в кармане коробочку с браслетом и предвкушая тот момент, когда наденет украшение на руку жены.

Ожидая жену у входа в гостиницу, Генри думал о злополучной записке, которую она собиралась отправить французам. В том, что его денщик отыщет гостиницу, в которой те остановились, он не сомневался, но что подумает мсье Бюкье, прочитав записку с упоминанием другой, якобы полученной англичанами от него? Но тут появилась Элис, и беспокойство лейтенанта тут же развеялось, как дым: жена улыбалась и выглядела так очаровательно, что у него перехватило дух.
- Конечно, едем! - воскликнул он и помог Элис сесть в экипаж, после чего устроился рядом, знаком дав вознице указание трогаться.
Расстояние между Неаполем и Помпеями составляло чуть более тринадцати миль, что для свежих лошадей было сущей безделицей: Генри рассчитывал, что они преодолеют его за час-полтора. И все это время он готов был неустанно расхваливать красоту своей жены.
- Сегодня ваш облик доказывает истинность слов Марка Аврелия, который утверждал, что надо всегда и во всем стремиться к простоте, – сказал он, окидывая Элис восхищенным взглядом. – Эта простая прическа очень вам к лицу: если вы снимете шляпку, то станете точной копией Елены Троянской или Афродиты, которые никогда не носили локонов. Если бы Фидий был жив, он бы на коленях умолял вас послужить моделью для мраморной статуи богини любви или избранницы Париса. Но бог с ним, с Фидием: я более чем уверен, что ни в Англии, ни на континенте не найдется женщины красивее вас, и если бы сейчас кому-нибудь пришло в голову устроить состязание между  прекрасными дамами, яблоко с надписью «Прекраснейшей» досталось бы вам!

Генри бросил на пинии равнодушный взгляд и снова обратил его на жену, которая привлекала его сильнее, чем что бы то ни было.
- Я провел ночь в комнате Перкинса, потому что решил, что вы тяготитесь моим присутствием. Иначе зачем Ханна принесла второе одеяло?  Я понимаю ваши прозрачные намеки, сударыня... Пусть я и солдафон, но не настолько безнадежно туп, чтобы не замечать, когда вам приятно мое общество, а когда - нет. Признайтесь, что вы хотели, чтобы я ушел и оставил вас в покое: вы сообщили мне об этом по дороге из театра, сказав, что смертельно устали и хотите спать.
Горькая обида снова нахлынула на лейтенанта, но он подавил ее и продолжил:
-  Что ж, я не в обиде на вас: вы имеете право уединиться и попросить меня не докучать вам...ночью. Я скверно провел нынешнюю ночь, и хотел бы, чтобы таких ночей было как можно меньше, потому что самая моя большая радость - это находиться подле вас.
Генри нащупал в кармане коробочку с браслетом и вытащил ее наружу.
- Я знаю, что провинился перед вами в обувной лавке, хотя то, что вы предположили, не имеет ничего общего с действительностью. И я знаю, что сейчас вы расцените мой подарок, как желание загладить вину. Но это не так! Я купил вам эту вещицу потому, что вы - самое драгоценное, что у меня есть, и мое единственное желание - делать вам приятное как можно чаще, пусть я и не всегда преуспеваю в этом намерении.
Открыв коробочку, Генри вытащил браслет и надел его на руку Элис, борясь с желанием осыпать ее поцелуями от кончиков пальцев до плеча.

Генри опустил голову, снова ощутив груз вины. Действительно, почему он поддался обиде и оставил жену одну, не подумав о том, что ей может быть страшно после того, как он увидела или подумала, что увидела в театре баронета Уайта? Сам он по-прежнему пребывал в уверенности, что Элис обозналась, но это дела не меняло: она-то считала иначе!
- Простите меня, простите! - громче, чем следовало, воскликнул он, и возница обернулся, решив, по-видимому, что пассажир зовет его.
Генри отрицательно покачал головой, чтобы развеять его заблуждение, и снова обернулся к жене, крепко сжимая ее руку:
- Я недооценил ваши страхи, душа моя: просто потому, что сам не боюсь баронета и кроме того, был уверен, что вы ошиблись, приняв за него другого человека. Но почему вы прямо не сказали мне, что вам страшно оставаться одной? Почему не остановили меня? Впрочем, виноват я, а не вы... Но мне и вправду показалось, что вы не хотите, чтобы я остался на ночь вместе с вами. И сейчас я счастлив узнать, что это не так.
Генри поднес руку Элис к губам и пылко поцеловал пальчики, обтянутые перчаткой.
- Говорите мне чаще, что любите меня, - прошептал он, - Я все еще не могу поверить, что это правда!
Генри хотел спросить, можно ли ему будет вернуться в их общую постель нынешней ночью, но решил, что не стоит забегать вперед, и робко поинтересовался:
- Вам нравится мой подарок?

На лице лейтенанта, обычно бесстрастном и слегка надменном, расплылась блаженная  улыбка – так он был счастлив. Экипаж уже выехал за черту города и бодро катил по пустынной дороге, лишь вдалеке можно было разглядеть фигуры батраков, занятых уходом за виноградниками. Бросив взгляд на спину возницы, Генри притянул Элис к себе и стал целовать ее так страстно, как будто это был их первый поцелуй.  Шляпка на аккуратно причесанной белокурой головке жены съехала немного набок, но Генри это не остановило, хотя он и ожидал того, что Элис рассердится и даже оттолкнет его. В любом случае он не собирался упускать подвернувшуюся возможность и действовал согласно принципу Carpe diem, размышляя о том, наступит ли когда-нибудь время, когда его пыл и острое влечение к жене превратятся в спокойное чувство, которое отличает супругов, долго проживших в браке. Но сейчас ему хотелось остановить экипаж и приказать вознице возвращаться в Неаполь, откуда они недавно уехали, чтобы снова оказаться наедине с Элис в их уютном номере  c широкой кроватью и заняться любовью, позабыв обо всем: о лежавших в руинах Помпеях,  баронете Уайте и возможном извержении Везувия, о котором мимолетно упомянул в их единственном разговоре месье Бюкье.

Просить лейтенанта остановиться после того, как она ответила на его поцелуй, было со стороны Элис таким же наивным  поступком, как попытка тореадора остановить быка после того как он раздразнил его ярко-красной мулетой. Возница не обращал никакого внимания на неясные шорохи за  спиной, дорога по-прежнему оставалась пустынной, и лейтенант не мог понять, почему его жена испытывает неловкость. По его подсчетам, до Помпей оставалось еще не менее получаса езды, которые можно было посвятить невинным  ласкам, доступным полностью одетой влюбленной паре, сидевшей в открытом экипаже. Генри успел сто раз пожалеть, что не сообразил нанять закрытый экипаж, который бы скрыл бы его и Элис от глаз случайных свидетелей, встретить которых опасалась его возлюбленная.
- Но здесь же никого нет! – возразил он, не выпуская жену из объятий и не позволяя ей отстраниться. – Никого, кроме птиц и овец! Вы же не боитесь, что нас будут осуждать овцы? Еще один поцелуй, любовь моя, - всего один, и я не стану докучать вам более.