Генри перехватил взгляд жены, брошенный на дверь, и понял, что она опасается незваных гостей.
- Я запер дверь на ключ, - тихо сказал он, продолжая сражаться с непослушными пуговицами, плотно сидевшими в петлях.
Наконец последняя строптивица поддалась и он вздохнул с облегчением. Но вопрос жены о второй картине заставил его на время прервать процесс избавления ее от лишних покровов - одновременно хлопотный и волнующий.
- Сейчас я покажу вам вторую картину: почему-то мне показалось, что ее сюжет вам должен понравиться,  - сказал он, густо краснея, потому что выбранное им полотно не слишком вязалось с обликом и вкусами офицера действующей британской армии.
Лейтенант отошел к камину, у которого стоял холст в подрамнике, обернутый бумагой. Разорвав бумагу, он поставил полотно на каминную полку рядом с портретом Элис и отступил в сторону, давая возможность жене оценить его выбор и высказать свое мнение.

Генри оказался у Элис за спиной, что несколько затруднило процесс расстегивания корсетных крючков, располагавшихся на груди, но не сделало его вовсе неисполнимым. Обняв жену и наощупь расстегивая крючки, он одновременно с ней любовался картиной, на которой была изображена идиллическая сцена: молодая мать и трое ее детей, самому младшему из которых было не более года от роду. Мать, улыбаясь, готовилась уложить младенца в колыбель, в то время как двое старших детей с умилением взирали на младшего братишку, равно как и комнатная собачка, украшенная лентой, вместо ошейника повязанной ей на шею. Ничто в этой картине не напоминало о трудностях и невзгодах, связанных с материнством: все дети выглядели здоровыми и полными сил, и на их ангельских личиках сияли лучезарные улыбки. Отсутствие на картине отца семейства Генри ничуть не смущало, так же, как, по-видимому, оно не смущало и художника: место мужчины было там, где зарабатывались деньги, которые давали возможность его семье вести беззаботную и благополучную жизнь.
- Дорогая, вы так часто спрашивали меня о том, откуда берутся дети, что я ни мгновения не сомневался, что вам понравится эта картина, - ответил он на вопрос жены, расстегнув последний крючок на броне ее добродетели. – Вы ведь любите детей, не правда ли? И наверняка хотите, чтобы и у вас появились чудесные малютки, - такие же, как у леди, изображенной на картине.
Стук молотка в соседней комнате прекратился, но вслед за тем раздался исполненный боли вопль и каскад гневных выкриков на местном диалекте, из чего Генри заключил, что работник, ремонтировавший дверь, случайно расшиб себе палец молотком.

Лейтенант уже успел понять, что его обожаемая супруга – особа весьма любознательная. Упорство, с которым она добивалась от него объяснения причин, благодаря которым появлялись дети, ставило его в тупик так же, как если бы она попросила его вкратце растолковать ей  смысл «Математических начал натуральной философии» сэра Исаака Ньютона.  Если бы ему предложили выбирать между первым и вторым, он охотно выбрал бы второе, однако какой мужчина, будучи в здравом уме, станет спорить с любимой женщиной, особенно в тот момент, когда она наконец освободилась от брони добродетели, которую представлял из себя корсет?
Генри взял жену за руку и увлек ее к супружеской постели, сопровождая этот коварный маневр объяснением, которое постарался сделать одновременно понятным и достаточно наукообразным, чтобы ее любопытство было частично удовлетворено, и при этом у нее остались еще два или три теоретических вопроса, которые он мог бы пояснить на практике.
- О, это очень просто! – ответил он, усаживая Элис на край кровати и начиная снимать с нее нижнюю рубашку – последний бастион, который ему оставалось преодолеть. – Вы уже знаете, что такое проникновение, соитие и фаллос. Так вот: в самом конце  соития из фаллоса изливается жидкая субстанция, в которой содержится некий субстрат – именно он и является причиной появления на свет очаровательных малюток, которых так нежно любят все  женщины. Представьте себе семечко, помещенное в плодородную почву – из него вырастет прекрасный цветок. Точно также из мужского семени, помещенного в женское лоно, со временем вырастает дитя.
Генри удивился тому, как ловко он все объяснил, ведь на самом деле он весьма смутно представлял себе научную основу того, о чем говорил, посколько она зиждилась на одной-единственной медицинской статье, на которую он наткнулся, читая старый выпуск «Ланцета», обнаруженный им в дядиной библиотеке, и в этой статье утверждалось, что в мужском семени содержатся тысячи крохотных, но чрезвычайно подвижных существ, которые по природе своей являются паразитами, но коих автор статьи ласково именовал «семенными зверьками».
- Скорее ложитесь под одеяло, душа моя, и снимайте остальное, - посоветовал он, бросая нижнюю рубашку Элис на пол. – А я, с вашего позволения, тоже переоденусь во все сухое, иначе не миновать беды.
«Тоже» в данном случае было излишним, поскольку, избавившись от панталон, Элис не оставила бы на своем теле ни единого стежка, в то время как он собирался надеть сухую рубашку и, увы, неизменные кавалерийские брюки. Шум в соседней комнате прекратился: по-видимому, Перкинс увел пострадавшего мастерового вниз, к Ханне, чтобы та перевязала ему ушибленный палец на ноге или руке..

Генри предусмотрительно отвернулся, чтобы дать Элис возможность избавиться от панталон и юркнуть под одеяло. Ему очень хотелось посмотреть на то, как она это делает, но он знал, что подобный его поступок смутит, а возможно, и рассердит жену. Его мокрая рубашка полетела в угол, и, оставшись в одних брюках, он начал поиски сухой одежды в своем шкафу. Рубашка нашлась быстро, а вот  брюки он никак не мог отыскать и в конце концов вспомнил, что их забрал в стирку Перкинс после его вчерашнего купания в одежде. Это очень осложняло дело, поскольку гардероб лейтенанта не отличался разнообразием и большим количеством вещей.
Но не мог же он весь день проходить в мокрых брюках или вовсе без оных! Оставался только один выход: обернуться простыней, как римский сенатор – тогой, и в таком виде ожидать, пока они высохнут. Генри поднял с пола жгут из двух простыней, развязал его и соорудил на себе некое подобие одеяния, которое лишь отдаленно напоминало тогу, однако служило отличным прикрытием, пока он стаскивал с себя мокрые брюки, неприятно липшие к телу, и развешивал их на спинке кресла.
Покончив с этим суетным делом, он обвел взглядом спальню: там и сям валялись вещи Элис, которые по-хорошему надо было бы отдать Ханне, чтобы та отнесла их вниз и начала приводить в порядок. Но Генри ограничился тем, что собрал их и положил у двери.
- Ну вот и все! – преувеличенно бодрым тоном подвел он итог своим трудам и обернулся к жене, которая уже лежала под одеялом тихо, как мышка, следя за ним из-под полуопущенных век. – Как вы считаете,  душа моя: в этой тоге похож я на великого Августа или Тарквиния Гордого?
В самом конце этой фразы, которую он продекламировал на манер  древнего оратора, голос его слегка дрогнул: белокурая головка Элис и ее густые темные ресницы, столь нехарактерные для натуральной блондинки, вызвали в нем мучительное желание перестать паясничать и прыгнуть к ней в постель, как лев  прыгает на пугливую антилопу из зарослей буша. Но разве он мог позволить себе такое посреди бела дня, ведь даже в полной темноте Элис всякий раз испуганно замирала, как только он к ней прикасался. Впрочем, последний раз все было иначе, но с тех пор они успели страшно поссориться, и вот теперь...
- Я посижу рядом с вами, если позволите, - запинаясь, вымолвил он, и присел на край постели поверх одеяла, глядя на Элис потемневшими от желания глазами и чувствуя, как беспокойно, короткими толчками, бьется сердце. - И я не думаю, что вам стоит волноваться из-за того, что произошло и что... еще произойдет, если вы того захотите. Я знаю надежный способ, который отсрочит появление детей на неопределенный срок.
Лейтенант отвел взгляд от лица жены, предчувствуя, что за его заявлением последуют новые вопросы с ее стороны.

- Вы задаете очень правильные вопросы, - сказал Генри, наклоняясь и целуя жену в плечо, которое так  своевременно выглянуло из-под одеяла. - Дети - цветы царства людей, как сказал какой-то мудрец*, имени которого я не помню. Но я совершенно не хочу торопить вас с появлением этих маленьких цветочков: вы еще так молоды, и совсем не знаете жизни. И вы совершенно правы, когда говорите о том, что не все семечки, брошенные в почву, прорастают, я только добавлю, что в моих силах  не всякий раз бросать эти семена, а лишь тогда, когда вы твердо решите обзавестись детьми. Должен вам сказать, что Библия сурово порицает тот способ, о котором я вам толкую, но в конце концов я готов взять на душу этот грех ради того, чтобы вы могли прожить еще несколько лет, не отягощая себя тяготами материнства. Кроме того, мы ведь едем в страну, где младенцев могут подстерегать разные болезни, поэтому лучше обождать с появлением детей до нашего возвращения в Англию
Генри снова поцеловал жену, на этот раз в губы, а потом прилег рядом с ней поверх одеяла, пропуская пальцы сквозь ее золотистые локоны и играя с ними, как ребенок играет с яркими и блестящими нитями из тончайшей и мягкой мериносовой пряжи.
- Я очень люблю вас, - прошептал он, - И как бы вы к этому не относились, мне на самом деле необходимы вы, а не дети, хотя я и буду счастлив когда-нибудь обзавестись наследником, которому, надеюсь, мне будет что оставить.

*Мориц Готлиб Сафир (1795 — 1858) — австрийский писатель-сатирик и журналист.

Лейтенант решил, что раз уж ему приходится бороться с таким сильным искушением, то правильнее всего ему поддаться. Как ни мало он понимал женскую душу, поведение и слова Элис свидетельствовали о том, что по какой-то причине именно сегодня и именно сейчас она согласна на все. Она сказала, что любит его, но Генри боялся этому верить: слишком свежа была в памяти их страшная ссора, чуть было не закончившаяся окончательным разрывом. Он ни в чем не обвинял жену, но не понимал, почему вдруг она так резко переменила свое отношение к нему. И все же ее слова, сопровождаемые ласковым и чувственным жестом, прозвучали в его ушах музыкой сфер. Он откинул одеяло и, позволив своей импровизированной тоге соскользнуть на пол, обнял Элис и прижал ее к себе. Их обнаженные тела сплелись, и Элис не попыталась ни отстраниться, ни оттолкнуть его*, ни как-то иначе выразить свой страх или отвращение перед тем, что неминуемо должно было последовать за этим страстным и кратким объятием. Ее хрупкое и нежное тело уже успело согреться под толстым, не по сезону, одеялом, а его собственное пылало от любви к ней.
- Небеса пошлют нам все, что мы у них попросим, - прошептал он ей на ухо, уверенный в том, что так и будет, прежде чем поцеловать ее в губы жадным и одновременно исполненным любви поцелуем.

Генри откинул тяжелое пуховое одеяло, и оно медленно сползло на пол, оставив два обнаженных тела полностью открытыми дневному свету: в ярких солнечных лучах, заливавших комнату, они были как Адам и Ева, впервые вкусившие запретный плод. На столе заливалась щебетом канарейка, из настежь распахнутого окна, которое он забыл закрыть, тянуло теплым ветерком, а  старые деревянные ступени лестницы скрипели под тяжестью чьих-то шагов. Но всё окружающее – и звуки, и предметы, - были окутаны туманом, и Генри лишь смутно сознавал их присутствие. Единственным, что оставалось в фокусе его внимания, было лицо жены, - ему казалось, что они вдвоем парят в разреженном пространстве, в тех сферах, куда обычно нет доступа простым смертным, и никто и ничто не сможет помешать их взаимному экстазу. Он потерял счет времени и спохватился лишь тогда, когда почувствовал, что приближается к пику любовного Олимпа. Обещание, данное жене, надо было выполнять, хотя меньше всего ему хотелось, чтобы его восставшая и страждущая плоть столь несвоевременно покинула ее жаркое и гостеприимное лоно.
- О Господи... – прошептал он несколько мгновений спустя, нащупывая край простыни, которой собирался заботливо вытереть влагу, пролитую им на бедро жены. – Еле успел...
Сказав это, он пожалел о своей ошибке: ни в коем случае нельзя было давать понять Элис, что он мог бы и не успеть. Но его тело и разум окутывало такое блаженство, что он не стал долго размышлять на эту тему и сожалеть о своей обмолвке и лишь крепче прижал к себе жену, вновь покрывая поцелуями ее лицо и шею.

Генри перевел дух: каким бы бескрайним и полным ни было его собственное блаженство, он все же боялся, что на Элис их бурное соитие произвело совсем другое впечатление и был счастлив услышать от нее подтверждение обратного. Вернув одеяло на прежнее место, он соорудил из него  подобие теплого и уютного гнездышка и снова обнял жену, вдыхая запах ее волос.
- Я бы мог провести с вами в постели весь остаток дня, - признался он. – Но в пять часов явится мистер Эсмонд... Я должен принести вам одежду из вашей комнаты, но позвольте мне еще совсем немного подержать вас в объятиях...
И лейтенант снова вернулся к поцелуям, на это раз спустившись чуть ниже ключиц.
В соседней комнате снова воцарилась тишина, и он прикидывал, насколько безопасным будет пробраться в спальню жены, чтобы взять оттуда платье и остальные потребные ей предметы женского гардероба.

- Я постараюсь делать это как можно реже, - со всей искренностью пообещал Генри и в доказательство прижал к себе жену так крепко, что между их телами невозможно было бы просунуть лезвие ножа, но при этом стараясь не причинить ей боли: Элис была хрупкой, как фарфоровая куколка.
И все же надо было вставать и заниматься приготовлениями к визиту Эсмонда, тем более, что Генри чувствовал, как в нем снова пробуждается желание, и не хотел испортить излишним рвением все то, чего так неожиданно добился в этот ясный и солнечный день. Но при мысли о том, что могла бы принести им обоим грядущая ночь, сердце у него сладко ныло, - так, что становилось больно от счастья и предвкушения.
- Какие вещи принести вам из вашей комнаты? – спросил он Элис, неохотно размыкая объятья и садясь на постели. – Или вы закутаетесь в простыню и сами за ними сходите, в то время как я посторожу на лестнице?

- Меня это не волнует, - заметил Генри, целуя жену в макушку и чувствуя, что надо как можно скорее выбираться из постели, поскольку его жаждущая плоть вновь начала настоятельно заявлять о себе: прикосновения Элис будили в нем первобытные инстинкты, с которыми было очень сложно совладать. От того, как она провела своей ладошкой по его спине, а особенно - как доверчиво она положила голову ему на грудь, у него мутилось в голове, в которой и так стоял густой и непроглядный туман. Он и не подозревал, что может сделать с мужчиной любимая женщина при помощи самой невинной ласки, поскольку никогда раньше не ложился в постель с любимыми, вернее - никого и никогда так страстно не любил.
Выбравшись из постели, он закутался в простыню, стоя к Элис спиной, чтобы не возбуждать в ней новых вопросов, и лишь потом обернулся к ней лицом и положил на одеяло вторую простыню:
- Вот ваша туника, любовь моя. Обернитесь в нее и мы вместе выйдем из комнаты.
Ему страстно хотелось увидеть, как его сильфида откинет одеяло и встанет перед ним во всем великолепии своей наготы, но, повинуясь опыту, он все же отвернулся, чтобы не смущать ее своим голодным и более чем нескромным взглядом.

Поцелуй жены заставил Генри вздрогнуть, как будто через его тело пропустили гальванический ток. Резко обернувшись и  чуть было не потеряв свою тогу, он вернул поцелуй и восхищенно заметил:
- Этот наряд очень вам к лицу, моя прелесть! Носите его всякий раз, когда мы остаемся наедине!
Он потянул Элис к выходу из комнаты и, открыв дверь, выглянул в коридор. Путь к спальне жены был открыт.
- Идите и постарайтесь справиться поскорее! - шепнул он ей на ухо, а сам заторопился к лестнице.
Заняв наблюдательный пост, он прислушался к звукам, доносившимся из кухни: рокочущий голос перкинса и мелодичный - Ханны, успокоили его: судя по всему, денщик и служанка уже распрощались с мастеровым и были погружены в занимательный для обеих сторон разговор.

Генри оглянулся: Элис стояла в коридоре с кипой одежды в руках и от этого казалась еще более маленькой и хрупкой, чем всегда. Придерживая стремившуюся свалиться  тогу, лейтенант заторопился к жене и, приблизившись, забрал у нее тяжелую ношу, удивляясь, как много разных вещей приходится надевать женщинам.
- Возвращаемся! - шепотом скомандовал он и первым переступил порог своей комнаты, плечом придержав дверь для Элис.
Положив одежду на кровать, он сел на стул, глядя на жену:
- Вам понадобится моя помощь или вы справитесь сами?
Брюки, которые он повесил на спинку кресла, высохли разве что наполовину, но иного выхода, как надеть их, не оставалось, и Генри позавидовал шотландцам, носившим килты.

- Можем не ждать вечера и прогуляться туда сейчас, - предложил лейтенант, превращая тогу в подобие килта и надевая чистую рубашку. Брюки, все еще влажные, пришлось натягивать под прикрытием простыни. Быстро одевшись, он объяснил:
- Неизвестно, насколько долго пробудет у нас мистер Эсмонд: вдруг он уйдет ближе к полуночи? Мне кажется, что он из тех гостей, от которых очень трудно избавиться. К тому же он сам сказал, что страшно скучает на Гозо, а сегодня ему выпадет редкая возможность немного развеяться.
Генри и сам не слишком верил в то, о чем говорил: не мог же мистер Эсмонд действительно быть настолько невежлив, чтобы придя к пятичасовому чаю задержаться до поздней ночи! Но у лейтенанта были совершенно определенные планы на вечер, в которые третий участник никак не вписывался. Однако подумав о них, он вдруг сообразил, что Элис могла намекать на нечто похожее, но в других интерьерах. Его лицо просветлело, и он с надеждой в голосе спросил:
- Но может быть, вы хотите искупаться голышом под покровом темноты вместе со мной? В таком случае я с радостью принимаю ваше предложение насчет вечерней прогулки. Мы захватим с собой полотенца, теплые пледы и немного бренди, чтобы согреться после купания...
Конечно же, он намеревался согреть жену в своих объятиях, но и капелька бренди ей бы не помешала.

Элис так очаровательно покраснела, что лейтенант всерьез задумался, не запереть ли снова дверь на ключ, тем более, что жена еще не успела полностью одеться, а чулки и сорочка не являлись серьезной преградой для его желаний. Но все-таки он сумел взять себя в руки и сказал:
- У меня всего две пары брюк, душа моя, и вторую давеча забрал в стирку Перкинс... Но не извольте беспокоиться: эти высохнут на мне очень быстро. Итак, договорились: после того, как мистер Эсмонд отдаст дань своему красноречию и нашему чаю и уйдет, мы с вами отправимся на вечернюю прогулку и продолжим обучение плаванию, а потом будем сидеть, завернувшись в плед, потягивать бренди и  смотреть на то, как волны набегают на берег!
Лейтенант так живо представил себе эту идиллическую картину, что у него перехватило дыхание. Сначала они будут сидеть, а потом могут и прилечь, глядя на звезды. Он покажет жене главные созвездия и расскажет несколько связанных с ними легенд, а затем...
Он настолько воодушевился, что испытал непреодолимое желание поцеловать жену, что и сделал.