Генри протянул обе руки, поддерживая Элис снизу.
- Я считаю  вас красивой, очаровательной и забавной, когда вы не дуетесь на меня, - сказал он. - На самом деле,  никогда не встречал таких красивых девушек, как вы. И я не сравнивал вас с медузой: я лишь попросил вас попробовать двигаться так же плавно, как делает она.
Генри стал потихоньку перемещаться на глубину, продолжая поддерживать Элис. Когда вода дошла ему до горла, он лег на спину, держа одну руку под животом у жены.
- Видите? Я лежу на воде и не тону, - сказал он. - А все потому, что мое тело расслабленно

Генри перевернулся со спины на живот, уже не поддерживая Элис: она действительно держалась на воде! Он вспомнил свои первые попытки научиться плавать , - о них он рассказывал Элис, -и то, какой восторг его охватил, когда он впервые почувствовал, что вода его держит.
- Прекрасно! - похвалил он. - Вы быстро учитесь! Но давайте сейчас вернемся к берегу: здесь уже довольно глубоко.
Одной рукой он обхватил Элис за талию, и поплыл по направлению к берегу, действуя свободной. Твид намок, отяжелел и замедлял его движения, но расстояние было небольшим, а Элис, которую ему приходилось придерживать, была легкой, как пушинка.

Генри покорно отпустил жену. Опасности утонуть не было: он в любой момент смог бы ее подхватить. Его подкупало и умиляло детское упрямство Элис: она отталкивала его руку, как маленький ребёнок, сумевший сделать первые шаги и почувствовавший, что может стоять на ногах без помощи матери или няньки.
Генри коснулся ногами дна и выпрямился, оказавшись по пояс в воде.
- Здесь неглубоко, - окликнул он Элис, оказавшуюся впереди, - Можете встать на ноги, если устали.
Сумерки быстро сгущались, и он в очередной раз пожалел о том, что истратил все спички в гроте. В лодке был масляный фонарь, но и его невозможно было зажечь , не имея под рукой спичек.

Генри сел на мокрый песок рядом с женой: вечерняя прохлада уже была вполне ощутимой и он волновался за Элис, отличавшуюся хрупким здоровьем.
- Да, я все видел! - признался он, поскольку отрицать очевидное было бы глупо. - Вы сделали невероятные успехи, душа моя! А сейчас вам надо переодеться, иначе вы простудитесь.  Снимите свою промокшую рубашку и оботритесь как следует моей сухой, а я клянусь, что буду смотреть только на куст!
Генри встал и направился к лодке, чтобы взять из нее рубашку, которую снял перед купанием.

Генри взял бутылку и бокал,  прихватил из лодки свою рубашку и вернулся к Элис.
- Выпейте: это поможет разогнать кровь и согреться, - сказал он, наполнив бокал вином и вложив его в холодную руку жены, которая сейчас напоминала ундину, решившую немного посидеть на берегу и посмотреть на волны. - А потом сразу снимайте мокрую сорочку, а я как следует разотру вам спину.
Про куст он упоминать не стал, поскольку в любом случае стоял к этому пасынку Флоры спиной. Одним глотком допил остатки вина прямо из бутылки, и, размахнувшись, швырнул ее в море.

За неимением куста Генри целиком сосредоточил свое внимание на бутылке, лениво подхваченной волнами и не собиравшейся тонуть. Чтобы было удобнее, он встал на колени за спиной сидевшей на песке Элис и принялся растирать ей спину куском мягкого голландского полотна, стараясь не пересекать границы, которую Элис установила, обхватив себя руками. Действуя наощупь, сделать это было трудно, и Генри то и дело натыкался то кончики пальцев, то на предплечье и тут же поспешно отступал к позвоночнику.
- Да вы вся дрожите! - вдруг воскликнул он, хотя на самом деле это у него дрожали руки, и обхватил жену обеими руками, тесно прижимая ее к своей обнаженной груди. Все его труды тут же пошли прахом, потому что сам он не успел обсохнуть.

Волны набегали на берег, омывая босые ступни белокурой ундины. Генри никак не мог заставить себя отрешиться от этого образа: прекрасная девушка с русалочьим хвостом, недоступная для грубых мужских прикосновений и проникновений. Элис всегда держала свои колени плотно сомкнутыми, и он почти отчаялся что-либо изменить. Даже произошедшее в гроте Калипсо сейчас казалось ему мороком и наваждением - сном, которому не суждено сбыться. Поэтому то, как жена тихо произнесла его имя и положила свои ладони на его руки, обнажив грудь и сделав ее доступной его взгляду, потрясло его так, что он не нашелся, что ответить. Был ли это знак, позволявший ему делать все, чего он так давно и страстно желал, или же  невнятный шум волн заставил его услышать то, чего не произносили губы Элис? И тем не менее, несмотря на гложущие его сомнения, кровь у него вскипела и он прижался губами к затылку жены, целуя его и щекоча дыханием, в то время как его ладони скользнули вверх, обхватывая девичью грудь.

Лейтенант, уже целовавший затылок жены, опешил от ее просьбы, но тут же понял, что она имела в виду другой поцелуй - более интимный, более страстный. Он развернул ее лицом к себе и усадил к себе на колени, облепленные плотным мокрым твидом, частично скрывавшим его возбуждение. Вечерний прилив покрывал их  до пояса прозрачным покрывалом, ласкал обнаженные бедра Элис и охлаждал его чресла, пылавшие жарким огнем. Выпитое вино уже выветрилось из головы, и он был способен рассуждать здраво. Но разум диктовал ему одно, а тело - совершенно другое. Он поцеловал Элис в губы, настойчиво проникая языком в ее нежный, теплый, влажный рот - точно так же, как в гроте проникал в иную, еще более бархатистую, влажную и жаркую пещеру. Его ладони приподняли ее бедра, сжимая и поглаживая упругую, но податливую плоть.

Генри разрывался от двух взаимоисключающих желаний. Первым было воспользоваться неожиданно открывшейся возможностью, тем более что Элис красноречиво выражала свое согласие. Но было ли это действительно согласием? Ведь его жена понятия не имела, что именно должно произойти, и Генри, как уже случилось с ним в рыбацкой хижине, почувствовал угрызения совести. Возможно, бухта, окруженная поросшими деревьями и кустарниками скалами, и могла показаться ей  более романтичным местом, чем убогий приют рыбаков, но мокрый холодный песок никак не мог служить подходящим ложем, а  возвращение к дому в открытой всем ветрам лодке – достойным завершением ночи любви. Отсыревшая одежда и запах рыбы, которой пропиталась лодка, могли остудить самую сильную любовную горячку. А ему хотелось уложить Элис на мягкие чистые простыни и после того, как все закончится, согревать ее в своих объятиях в полумраке комнаты, освещенной мерцающим пламенем единственной свечи.
Генри сделал над собой отчаянное усилие: отказаться от того, что с такой искренностью и наивностью предлагала ему Элис здесь и сейчас, было сродни подвигам древних титанов.
- Нам надо возвращаться домой, - задыхаясь, проговорил он, перемежая слова с лихорадочными поцелуями, которыми покрывал шею и обнаженную грудь жены. – Скоро совсем стемнеет, а берег не освещается огнями...
Придерживая Элис одной рукой, он с трудом поднялся на ноги и понес ее к лодке, чтобы там помочь одеться. Босые ноги увязали в песке и шел он медленно и тяжело, почти вслепую, поскольку продолжал целовать жену, чувствуя, что огонь желания разгорается все сильнее: она оплела его бедра своими ногами так крепко и прижалась к нему так тесно, что между их телами невозможно было бы просунуть даже лезвия ножа.

Генри воспользовался тем, что жена не стала спорить, и, еще несколько раз поцеловав её, приступил к сборам, быстро побросав в лодку валявшиеся на берегу вещи. Больше всего  усилий потребовал процесс одевания Элис: слегка влажная мужская рубашка, корсет, платье и наконец норфолкский пиджак из твида, который Генри заставил ее надеть, чтобы не просквозило на ночном ветру.  Сам он так и остался в мокрых после купания штанах и босиком, но холода не чувствовал: его по-прежнему сжигали любовная лихорадка и неопределенность ближайшего будущего. Что, если Элис обиделась и снова замкнется в себе, как это было уже не раз? Она не предпринимала попыток заговорить с ним, и он тоже молчал, изо всех сил налегая на весла, чтобы сократить путь домой. Уже издалека он заметил  пылавший на берегу костер и взял курс на этот небольшой, но яркий маяк, рядом с которым маячили две темные фигуры. Пристав к берегу, Генри разглядел Перкинса и Ханну. Ханна тут же бросилась к своей госпоже, держа в руках теплый плед, а Перкинс помог Генри вытащить лодку на песок.
- Что ж вы творите, сэр? – сразу же накинулся он на лейтенанта. – Мы с миссис Дейвис уже не знали, что и думать. Я решил костер развести, чтобы вам знак с берега подать, - не видно ж ни зги! А сам мысленно с вами попрощался!
Ханна суетилась вокруг Элис, закутывая ее в плед и помогая выйти из лодки, и сразу же увела свою госпожу в дом. Генри остался с Перкинсом.
- Задержались на рыбной ловле, - попытался оправдаться он, понимая, что верный денщик не находил себе места от тревоги. – Смотри, сколько рыбы наловила миссис Кендал!
Перкинс заглянул в ведро, в котором вяло шевелились сардинки и кефаль.
- Ого! – воскликнул он. – Отличный улов! Идите в дом, сэр, я все отсюда сам перенесу. И еще...
Перкинс замялся и Генри вопросительно взглянул на него, заподозрив, что денщик хочет его о чем-то попросить.
- Ну, в общем... Рыбу-то я сей момент почищу, а Ханна уже воды нагрела для миссис Кендал и накормила вашу канарейку. Отпустите нас потом в деревню, сэр? Там сегодня гулянье с танцами до утра. А дамское седло мы в Рабате купили, как вы просили – оно в столовой лежит, на кресле.
Генри испытал огромное облегчение: остаться на всю ночь наедине с женой было пределом его мечтаний.
- Конечно, Боб! – кивнул он. – Развлекайтесь с  Ханной – вы это заслужили!
Перкинс поблагодарил и начал возиться со снастями, вытаскивая их из лодки, а Генри поспешил в дом, отметив с сожалением, что корзинку с остатками еды для пикника они с Элис в спешке оставили в бухте.

* пост согласован

Закутавшись в восточный халат, Генри вышел на задний двор к Перкинсу, который при свете масляного фонаря усердно чистил рыбу. На денщике был длинный фартук, заляпанный рыбьей кровью и чешуей.
- Сэр! Разрешите мне чуток сбрызнуться вашей кёльнской водой после того как я закончу с рыбой и как следует умоюсь? - попросил Перкинс. - Не могу же я вести миссис Дейвис на танцы, благоухая так, как будто только что прогулялся по  Биллингсгейту*
- Конечно, Боб, - усмехнувшись, сказал Генри, - Миссис Дейвис заслуживает кавалера, который пахнет свежими цитрусами, а не рыбьей требухой. В свою очередь попрошу тебя об услуге: принеси несколько ведер воды, чтобы я мог смыть с себя морскую соль, а потом послужи мне цирюльником.
Перкинс едва не выронил недочищенную сардину в ведро с требухой и вытаращил глаза:
- Это что, у джентльменов теперь новая мода такая - бриться на ночь?
Генри провел ладонью по щеке, которая за день успела покрыться короткой, но колкой щетиной, и ничего не ответил.
Перкинс снова взялся за нож, и по его лицу было заметно, что он усиленно размышляет над причинами, подтолкнувшими лейтенанта к такому нелепому поступку, как бритье на ночь.
Пока денщик трудился над рыбой, а потом умывался и наполнял большую бочку для сбора дождевой воды, которая была наполовину пустой,  лейтенант успел выкурить сигару.
- Ну что, готов? - спросил он и, развязав пояс халата, положил его на чурбан, на котором несколько дней назад колол дрова. Перкинс стал поливать его из ведра, зачерпывая воду из бочки, а лейтенант, фыркая и смеясь, смыл с себя пот и морскую соль. Снова облачившись в халат, он вместе с Перкинсом поднялся наверх и, проходя мимо комнаты Элис, из которой доносились приглушенные женские голоса, невольно замедлил шаг, прислушиваясь к их мелодичному журчанию.
Перкинс быстро и умело справился с обязанностями цирюльника и, пожелав лейтенанту спокойной ночи, на дорожку обрызгал себя кёльнской водой так щедро, что после его ухода лейтенанту пришлось настежь распахнуть окно, чтобы проветрить комнату. Он сел у окна, глядя на темное, усыпанное яркими звездами небо, но мыслями был далеко от красот южной ночи. Что ему делать? Сидеть вот так и ждать, придет ли Элис, или самому постучать в дверь ее спальни после того, как Перкинс с Ханной покинут дом?

*старейший рыбный рынок Лондона

Генри расслышал веселые голоса Ханны и Перкинса, затем хлопнула входная дверь и в доме воцарилась тишина. Он все еще колебался, не зная, как правильно поступить. Потом решительно встал и вышел из комнаты. И лишь подойдя к двери жениной спальни, вспомнил, что под халатом у него нет абсолютно ничего, даже унылых, но высоконравственных подштаников. Он  отступил на шаг от двери, снова преисполнившись сомнений, но потом подумал о том, что почти наверняка жена вежливо пожелает ему доброй ночи через закрытую дверь, и он восвояси отправится обратно, в свою одинокую келью.
Генри глубоко вздохнул и постучал в дверь:
- Дорогая, вы еще не спите? - спросил он, и его вопрос повис в воздухе, прозвучав так, как будто его произнес кто-то другой, - чужим, сдавленным голосом.

От звука голоса жены сердце Генри заколотилось так, как будто он только что пробежал милю, поднимаясь в гору. В неуверенном ответе Элис содержалось так много, что он не мог решить, что именно: вежливое приглашение войти или простая констатация факта, что она еще не легла в постель? Он застыл у двери, сжимая и разжимая кулаки и покусывая нижнюю губу. Пожелать ей спокойной ночи и уйти к себе или все же попросить разрешения войти? Они были женаты уже полгода, а он все еще не чувствовал, что имеет право зайти в ее спальню без спроса.  Генри сделал шаг к двери и снова замер в нерешительности. Просто повернуть дверную ручку и войти! Но он был не в состоянии сделать это движение, поскольку боялся, что Элис воспримет его вторжение как оскорбление для себя. Наконец он решился:
- Я хотел пожелать вам доброй ночи, дорогая...
И после паузы, мгновенной, но показавшейся ему вечностью:
- Могу я войти?

Генри повернул ручку двери и вошел. Элис, уже облаченная в ночную сорочку, куталась в шаль, - даже оттуда, где он стоял, Генри чувствовал тонкий аромат пармских фиалок, протянувшийся между ним и женой, как связующая нить.
- Вам холодно? - обеспокоенно спросил он и шагнул к Элис. - Вы так закутались в шаль, как будто вас знобит. Хотите, я разожгу огонь в камине?
Он прекрасно понимал, что шаль служила жене совсем не средством защиты от ночной прохлады, а щитом от его взглядов - так было всегда. Тем не менее, кое-что в их отношениях с некоторых пор изменилось, и Генри решил не придавать большого значения тому, что жена встретила его не лежа в постели в одной сорочке, а стоя посреди комнаты и завернувшись в покров добродетели в виде куска кашемира.