Генри и правда клонило в сон: теперь, когда рядом с ним была жена, он чувствовал себя умиротворенным и расслабленным. Это казалось ему странным: совсем другой реакции он ожидал от себя. Не выпуская Элис из своих объятий, он сонно пробормотал:
- Спокойной ночи, душа моя...
Дремота овладевала им постепенно, накатывая на него ласковыми волнами, как море на берег, по которому они с Элис прогуливались минувшим вечером. Через раскрытое окно в комнату доносились звуки ночи: стрекот цикад, одинокий крик неведомой ночной птицы, шелест листвы, колыхаемой ночным бризом. Но самым приятным и сладостным было легкое, едва слышимое дыхание Элис. Генри положил ладонь на талию жены и привлек ее к себе еще ближе, наслаждаясь этой невинной близостью и временным соединением их тел и душ.

Генри проснулся на рассвете и сначала не понял, почему он лежит в одной постели с женой, и почему они сплелись в таком тесном объятии, что он ощущал каждый дюйм ее теплого тела, а ее дыхание щекотало ему шею. Вслед за этим он почувствовал кое-что другое и поспешно отстранился от спящей Элис, спрашивая себя, что произошло между ними ночью, перед тем, как они погрузились в сон. наконец он вспомнил и о прогулке на берегу, и о своем падении со скалы, чуть было не закончившемся трагически, и о том, как разбуженный кошмаром, попросил Элис остаться с ним.
Он осторожно пошевелился снова, вытаскивая затекшую руку из-под шеи жены и жадно вглядываясь в ее лицо, спокойное и красивое, как лицо ангела. Рядом валялась скомканная шаль: по-видимому, соскользнувшая с ее плеч, когда она ворочалась во сне. Ночная рубашка тоже сбилась, открывая взгляду нежную грудь, а к ноге Генри тесно прижималась ее обнаженная ножка. Генри быстро прикоснулся губами к шелковистой коже в вырезе рубашки и понял, что ему надо срочно встать с постели, иначе последствия будут вполне предсказуемы.
В дверь постучали:
- Сэр! -голос Перкинса звучал бодро, как и всегда. - Ханна спрашивает, принести ли миссис Кендал воды для умывания в вашу комнату или оставить в ее спальне: я уже кобылу запряг, так что мы с ней можем хоть сейчас ехать в Рабат. А завтрак в столовой...
Генри покосился на Элис, не зная, что ответить денщику.

Генри ощутил легкий укол в сердце: жена выглядела такой смущенной и испуганной, как будто ее застали с поличным в постели любовника, а не законного мужа. Когда же она наконец поймет, что стыдиться надо другого: того, о чем слуги прекрасно осведомлены: миссис и мистер Кендал - чужие друг другу и никогда не делят постель? Разумеется, жене он сказал другое:
- Доброе утро, дорогая! Сию минуту распоряжусь. Я выйду ненадолго, чтобы дать вам возможность встать и вернуться в вашу комнату.
Генри встал, накинул на плечи длинный восточный халат, сунул ноги в домашние туфли и вышел из спальни, закрыв за собой дверь.
- Скажи Ханне, чтобы принесла воду в комнату госпожи, - громко приказал он Перкинсу, чтобы его слова могла слышать Элис. - Садовник уже пришел?
- Да, сэр, уже с час как появился. Я ему помог качели повесить.
- Спасибо, Боб!  Желаю вам с Ханной как следует отдохнуть: не торопитесь возвращаться, мы с миссис Кендал скорее всего отправимся  кататься на лодке и может быть даже попробуем поймать такого же тунца, какого поймал ты. И не забудь купить в Рабате дамское седло для миссис Кендал.
- Не забуду, сэр! Удачной вам рыбалки, сэр!
Перкинс заторопился к Ханне, а Генри пошел вслед за ним вниз по лестнице и вышел в сад, где садовник вскапывал клумбу под новые посадки. Перекинувшись с ним несколькими фразами, Генри сел на скамью и раскурил сигару, вынутую из кармана халата, куда он еще вечером положил все, необходимое для курения. Элис наверняка должно было потребоваться много времени, чтобы привести себя в порядок, а он решил, что может выйти к завтраку и в халате. Но отчего-то курение сигары не доставляло ему обычного удовольствия. Выкурив не более половины, Генри выбросил сигару на кучу компоста и, попросив у садовника садовые ножницы, отправился к розовым кустам, блестевшим от капель утренней росы. Шипы кололи ему руки, но он все-таки набрал пышный букет из белых роз и, вернув ножницы садовнику, пошел обратно в дом. В столовой он нашел вазу, наполнил ее водой и поставил в нее розы, после чего уселся за стол и налил себе кофе.

Генри взглянул на розы. Они действительно были очень красивы: белые полураскрытые бутоны с нежно-розовой каймой на свежих, обрызганных утренней росой лепестках.
- Да, действительно...- медленно проговорил он, не став переубеждать жену. Его подарки не приносили ей никакого удовольствия, и он не хотел портить ей радость, которую она испытывала, разглядывая цветы и вдыхая их сладкий аромат. Он допил кофе и потянулся за тостом. - Кстати: Перкинс сообщил мне, что вместе с садовником повесил качели. После завтрака можем выйти в сад и вы сами в этом убедитесь. А можно совершить небольшую прогулку на лодке: половить рыбу или добраться до грота Калипсо - в прошлый раз нам это не удалось. Но все зависит от вашего самочувствия, душа моя: надеюсь, вы хорошо выспались? Я спал, как младенец - и все благодаря вашему присутствию.
Он заметил, что Элис снова затянута в корсет: для рыбной ловли такое облачение вряд ли подходило, но сидеть в лодке, любуясь сводами грота, в нем было можно. Генри взял нож, чтобы намазать тост апельсиновым джемом, и поморщился: подушечку большого пальца пронзило болью. Посмотрев на нее, он обнаружил занозу: глубоко застрявший под кожей шип от роз.

Генри поспешно схватил нож и начал намазывать джем на тост.
- Да, я в полном порядке и чувствую себя великолепно. Тем более, что завтрак, приготовленный Ханной, выше всяких похвал, а цветы, собранные ею, добавляют нашей семейной идиллии еще больше очарования. Но меня волнует то, что вы снова ничего не едите. Попробуйте этот джем - он напоминает мне о доброй старой Англии, вернее - о шотландском мармеладе Данди. Но ведь я вырос на границе с Шотландией, да и вы тоже.
Генри откусил кусочек от тоста с апельсиновым джемом и блаженно зажмурился, стараясь пробудить в жене интерес и аппетит. Прожевав, он открыл глаза и сказал:
- В нем чувствуется легкая горчинка севильских апельсинов и жар южного солнца. Попробуйте, душа моя! Или давайте я отрежу вам кусочек от своего тоста?
Генри ножом отхватил от тоста крохотный кусочек размером с почтовую марку и встал со стула. Обойдя стол, он склонился над Элис и поднес лакомство к ее губам.

Генри перегнулся через стол и подтянул к себе тарелочку с тостом, принявшись нарезать его на аккуратные маленькие кусочки.
- Аппетит приходит во время еды, - заметил он, беря один из кусочков и поднося его ко рту Элис. - И кстати, это касается не только хлеба насущного, а и всего остального. Порой нам кажется, что мы не хотим чего-то только потому, что не даем себе труда попробовать. А после, прошу прощения за простонародное выражение, нас от этого за уши не оттащишь. Ешьте, сударыня! Как ваш муж, я настаиваю на этом. А когда с тостом будет покончено, вы расскажете мне, так ли страшно было провести ночь в моей постели. Надеюсь, я не тревожил вас громким храпом?

Генри молча долил себе горячего кофе из кофейника и сделал глоток. Элис умела поставить его на место с любезной улыбкой на устах. Впрочем, и он хорош: зачем надо было принуждать жену есть, если ей этого не хотелось? А последний его вопрос был и не вопросом вовсе, а требованием, к тому же высказанным в довольно невежливой форме. Нет, он положительно не был создан для семейной идиллии и для того, чтобы сделать женщину счастливой, - тем более, такого ангела, как Элис.
Генри обежал стол скучающим взглядом: предстоящий день обещал стать еще одной пыткой и для него, и для жены. У него была на примете уйма вариантов, как его провести: кроме рыбалки и осмотра грота, можно было дойти до деревни и поискать верховых лошадей для него и для Элис. А можно было просто расположиться в саду и написать еще парочку акварелей или покачаться на качелях, которые водрузили на место Перкинс с садовником. Но, кажется, ни один из вариантов не представлял для его жены интереса. Генри вспомнил, что он не налил свежей воды канарейке и не насыпал ей корма, и сделал зарубку в памяти, что после завтрака обязательно этим займется. Взгляд его, бесцельно скользивший по фарфору и столовому серебру, упал на поднос, на котором белели два конверта. Удивленный донельзя, Генри встал и подошел к подносу с корреспонденцией, о которой Перкинс не промолвил ни слова. Видимо, почтальон принес письма в тот, момент, когда Перкинс уже держал в руках вожжи, и потому денщик ограничился тем, что быстро отнес их в дом и положил там, где лейтенант точно бы их заметил. Но кто же мог ему написать? Его письма к дяде и лондонским поверенным еще не добрались до Англии, не говоря уже о том, чтобы ответные прибыли к нему, тем более, что он просил отвечать ему на адрес римской гостиницы. Генри взял в руки конверты: одно письмо было адресовано ему, другое - Элис.
- О боги! - воскликнул он. - Взгляните, душа моя: мне написал лейтенант Томас, а вам - леди Ребекка! Я думаю, что леди Ребекка получила письмо от лейтенанта Томаса и затем отправила его вместе со своим: я вскользь упомянул перед отъездом, что мы сделаем остановку на Мальте. Удивительно, не правда ли? Наверняка было так: хозяин гостиницы в Валетте, где мы останавливались, знакомый со стряпчим хозяев виллы, к которому я обращался по поводу аренды, отдал письма ему, а тот уже отправил его с лодкой сюда. Это настоящее чудо, не так ли?
Генри положил письмо от леди Ребекки у тарелки жены, а сам поспешно вскрыл конверт с письмом от лейтенанта Томаса.

Генри, успевший пробежать глазами короткое письмо Томаса, аккуратно сложил листок и убрал его в карман халата.
- Вы правы, - наконец сказал он, не глядя на Элис. - Я тоже так больше не могу. Сегодня утром, когда я проснулся и обнаружил вас в моих объятьях, я сначала не вполне понял, что произошло между нами ночью: вы так доверчиво прижимались ко мне, так мирно и сладко спали, что я на мгновение решил, что случилось чудо, на которое я так долго надеялся, но потом вспомнил всё, что случилось вчера. Вы ведь поднялись на скалу не затем, чтобы полюбоваться закатом, а потому, что каждый мой шаг и каждое мое слово подталкивали вас к пропасти. Но мне было страшно обсуждать это с вами тогда, страшно и теперь. Единственное, что я понял, - это то, что любовь не всегда побеждает всё, иногда она всё разрушает. Моя безумная, безграничная любовь к вам, неправильно высказанная мной и неправильно понятая вами, чуть было не убила нас обоих - там, над пропастью. И вот, мы снова сидим здесь, как чужие, и я больше не знаю ни что мне делать, ни что говорить.

Сердце Генри, бившееся до этого медленно и тяжело, пустилось вскачь: Элис поцеловала его и сказала то, что он так жаждал услышать, но не верил в такую возможность,
- Я знаю, что вам было хорошо и спокойно, - сказал он, глядя на Элис снизу вверх, - Я понял это по вашему дыханию, по легкой улыбке, которая играла на ваших губах. Но я не был уверен, что проснувшись, вы поймете это, тем более - признаетесь в этом мне. И когда вы смутились и испугались при появлении Перкинса, я решил, что ... впрочем, неважно. Давайте не будем разрушать то, что мы, вольно или невольно, создали этой ночью. Я люблю вас, я буду стараться созидать, а не разрушать, если вы позволите мне остаться рядом с вами. 
Чувства, которые рвали его на части, были готовы пролиться слезами, и он понял, что надо как-то отвлечь жену, чтобы не показаться ей малодушным. Опустив руку в карман, он вытащил письмо Томаса и вложил его в руку Элис:
- Прошу вас, прочтите: Джеймс сообщает хорошие новости... И я уверен, он был бы рад, если бы узнал, что я дал вам прочитать его письмо.
Генри встал и отошел к высокому французскому окну, прислонился лбом к стеклу и крепко зажмурился. Новости, которые сообщал Джеймс, действительно были хорошими, хотя Генри в глубине души был уверен, что не заслужил их. Но это был тот редкий случай, когда жена могла бы гордиться им, и он не хотел его упускать.

Генри вспыхнул до корней волос: он и ожидал такой реакции от Элис, и стыдился того, что как будто похвастался перед ней наградой.
Лучше бы он не показывал ей письма! К тому же фактическое награждение, согласно словам Джеймса, должно было состояться в Лондоне бог знает когда.
- Не переоценивайте мои боевые заслуги, душа моя, - сказал он, подходя к жене и поднося ее руку к губам, чтобы поцеловать. - Думаю, что вашего лейтенанта включили в список представленных к награде офицеров для ровного счета. Вот Джеймс - другое дело. Он получил медаль за тот случай с доставкой пакета лорду Кардигану. Вы должны помнить: это случилось под Камьешем, когда я был ранен казаком. Впрочем, я не помню, чтобы рассказывал вам об этом. Если бы не Джеймс и не французские офицеры, случайно встретившиеся нам по дороге, меня бы уже не было в живых. Но давайте прочтем вместе письмо леди Ребекки? Вдруг майора Фицпатрика тоже наградили медалью или рыцарским званием? На само деле самое главное для меня во всем этом - то, что Её Величество лично будет вручать награды.

Упоминание Перкинса немного смутило Генри: денщик был склонен к преувеличениям, и будучи храбрым, а временами и отчаянным солдатом, любил распушить хвост и похвастаться несуществующими подвигами, как своими, так и лейтенанта.
- О да: Перкинс, как всегда, оказался на высоте, - неопределенно подтвердил он, не желая подводить верного денщика. - А награды будут вручать по окончании войны - таков порядок. Королева ведь не приедет в Крым, а отозвать из действующих частей всех офицеров, представленных к наградам, на довольно долгое время немыслимо. Но вы ведь будете присутствовать на награждении?
Генри снова  поцеловал руки жены: сначала левую, потом правую. На большее он не осмелился, хотя видя ее детское восхищение собой, весьма льстившее его мужскому самолюбию, жаждал расцеловать каждый пальчик, а потом и её всю: от макушки до стройных щиколоток. Впрочем, этого ему хотелось всегда.

- Отчего же не будет позволено? - улыбнулся лейтенант. - Награждения солдат и офицеров проводятся обычно во время гвардейских парадов. А если вашего лейтенанта решат посвятить в рыцари, - что вряд ли! - тогда церемония будет проходить во дворце. Но в таких случаях жен обязательно приглашают.
Ему было приятно видеть радость и удивление на лице Элис и он уже не жалел, что показал ей письмо: наконец-то жена оживилась и начала выказывать интерес ко всему происходящему, даже к письму леди Ребекки!
- Может быть, выйдем в сад, и там, в окружении цветов и деревьев, вы прочтете письмо леди Ребекки? - предложил Генри. - А пока вы будете читать, а затем пересказывать мне его содержание, я  выкурю утреннюю сигару - разумеется, в некотором отдалении, чтобы не беспокоить вас дымом.
Генри уже пытался курить утром, но тогда это занятие, вопреки давней и укоренившейся привычке, не доставило ему удовольствия. Он подумал о том, что если бы они с Элис собирались повторить то, что случилось в саду вчерашним утром, мысль о сигаре не пришла бы ему в голову: невозможно же целовать любимую женщину, обдавая ее запахом табака! Однако сегодня поцелуи явно были под запретом: Генри чувствовал, что все еще ступает по тонкому льду, и надо соблюдать сугубую осторожность, а его жена только-только начала оттаивать после их очередной размолвки.

Генри схватил жену на руки и закружил по комнате. В конце концов, в этом не было ничего предосудительного или вызывающего: он не пытался поцеловать ее, не пытался снять с неё платье - просто кружил и кружил, чувствуя, как его захлестывает радость. Элис снова была такой, какой нравилась ему больше всего: воодушевленной, готовой что-то делать - и не в одиночку, а вместе с ним!
- Как же я рад, что вы...такая! - наконец поставив жену на пол, прошептал Генри, глядя на нее восхищенным взглядом. - Какое счастье для меня видеть вашу улыбку и знать, что ваше настроение ничто не омрачает и вы готовы делить со мной что угодно: пусть даже это будет всего лишь обычная прогулка по цветущему саду. Но берегитесь, сударыня: я так раскачаю качели, что вам придется очень крепко держаться за веревки! Впрочем, в случае чего я вас поймаю. А со стола мы уберем позже и тоже вместе: я буду вам помогать.

Генри потер запылавшую щеку: пальцы у него дрожали. Элис, довольная и щебечущая, как канарейка, радовала и взгляд, и душу. Вспомнив о канарейке, из столовой он направился на кухню, взял кувшин с водой и горсть каких-то зёрен, и поднялся к себе. Насыпав птичке корма и сменив воду в миске, он занялся собой. Удивительно, как переменилось его настроение вслед за переменой настроения жены! Если утром, подавленный и разочарованный своими отношениями с женой и самим собой в первую очередь, лейтенант даже не удосужился побриться и вышел к завтраку в халате и домашних туфлях, как обленившийся на лоне природы сельский сквайр, - теперь придание своему облику лоска приобрело для него наипервейшее значение. Он дольше, чем обычно, чистил свои и без того белые зубы щёткой из конского волоса и порошком из смеси  угля, хинной коры, мела и бергамота, потом как следует выбрил щеки и подбородок и обрызгал себя лавровишневой водой. Мундир он надевать не стал, ограничившись светским жилетом, но шейный платок выбирал и завязывал так тщательно, как будто был не драгунским офицером действующей армии, а изнеженным столичным денди. Спустя не менее получаса после расставания с женой, лейтенант Кендал появился в саду, сверкая накрахмаленными манжетами свежей рубашки и благоухая лавандой и бергамотом. Он собирался извиниться перед Элис за то, что заставил ее ждать, но надеялся, что это время она провела за чтением письма от леди Ребекки.