Генри сообразил, что жена может снова сбежать, пока он расплачивается с продавцом.
- На сегодня у меня запланирована еще одна крупная покупка, месье, - сказал он, - Но я загляну к вам завтра и куплю это и, возможно, еще одно из ваших полотен. Всего доброго!
Поспешно покинув лавку, он с облегчением обнаружил, что Элис сидит в двуколке. Сев рядом с ней, он направил лошадь в ту сторону, где, согласно уверениям модистки, располагалась седельная лавка. Лейтенант хранил молчание, поскольку видел, что жена не настроена поддерживать беседу. Канарейка тоже не издавала ни звука, и лейтенант то и дело поглядывал на нее, опасаясь, что птичка может внезапно испустить дух.

Генри скосил взгляд на клетку: Элис сделала то, что ему и в голову не пришло! По-видимому,  в каждой женщине был заложен инстинкт заботиться об окружающих, иначе как она догадалась, что канарейке нужна тень? А он, будучи неприхотливым солдатом, не догадался...Впрочем, у него никогда не было канареек, поэтому он и не знал, как с ними обращаться. Вслед за этой пришла другая мысль: жен у него до Элис тоже не было, может быть поэтому он и обращался с нею неправильно?
Генри обернулся к Элис и сказал:
- Как мудро с вашей стороны было поступить таким образом! Но ваши платки очень маленькие, каким и полагается быть платкам леди. А я сегодня утром одолжил платок у Перкинса: он у меня в правом кармане брюк. Не будете ли вы так любезны вытащить его и накрыть им клетку, чтобы птичке стало совсем уютно?
Платок Перкинса был размером со скатерть для чайного столика и сшит из куска прочной клетчатой ткани.

Генри, обращаясь к жене с просьбой вытащить платок из его кармана, руководствовался исключительно заботой о канарейке и не предполагал, что прикосновение женских пальцев произведет на него такое поразительное действие. Как только маленькая ручка Элис нырнула в карман его драгунских брюк, его будто молнией ударило, и оставалось лишь удивляться, что брюки не задымились от занявшегося в них пожара. От неожиданности он дернул поводья слишком сильно, и послушная лошадь остановилась.
- Боже... - процедил лейтенант сквозь зубы, чувствуя, что на лбу у него выступили крупные капли пота. - Однако... Сударыня, отдайте платок...
Выхватив клетчатый платок из рук Элис, он вытер им вспотевший лоб и сам накинул его на клетку.

- Сядьте! - голос лейтенанта прозвучал, как удар плетью по крупу лошади. Он понемногу приходил в себя от потрясения, которое испытал. Его тело отреагировало на прикосновение Элис так бурно, как будто они находились не на залитой солнцем улице, окруженной домами, из окон которых на них глазели любопытные домохозяйки и служанки, а нагими лежали в постели, тесно прижимаясь друг к другу.
- Прошу вас: сядьте, - уже более мягким и спокойным тоном попросил он и посмотрел на жену, но тут же отвел взгляд, потому что смотреть на нее было нестерпимо: ее красота, усиленная возмущением и гневом, которые она испытывала по отношению к нему, обжигала, била наотмашь. - Нам надо  ехать дальше, а если вы будете стоять, когда коляска тронется с места, вы можете из неё выпасть.

Боковым зрением Генри видел, как жена то и дело торопливо проводила по щеке рукой, затянутой в перчатку, явно утирая слезы, а ее хрупкие плечи вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Ему было тошно: от себя, от того, что он снова ее обидел, от гнетущей бесперспективности их отношений. Зачем он привез ее на этот остров? Надо было ехать в Англию, стараясь не встречаться на корабле. Но вопреки этим гнетущим мыслям его прирожденное упрямство взяло верх. Они проведут на острове две недели, как он и планировал, а потом поедут в Рим! Но покупку седла следовало отложить: он боялся, что если сделать еще одну остановку, Элис полностью потеряет самообладание и с ней случится нервический припадок. Решив, что завтра встанет рано утром и отправится за седлом один, Генри хлестнул лошадь и двуколка покатила по дороге так быстро, что начала подскакивать на ухабах. Выехав за пределы города, Генри чуть натянул поводья, и когда двуколка поехала медленнее, протянул руку к Элис и сжал ее ладонь своей.

Двуколка катила по дороге, а Генри думал о том, что очередная его попытка сделать жене приятное закончилась полным фиаско: она разрыдалась, а он впал в угрюмое молчание, не понимая, чем снова провинился перед ней, но чувствуя себя виноватым. Они будто брели в темном лесу, как два слепца, не видя ничего вокруг и то и дело натыкаясь на колючие ветки и поваленные стволы деревьев, до крови обдирая кожу и страдая от ушибов. А ведь вокруг была не непроглядная ночь, а ясный, солнечный день: легкий ветерок ласково шевелил волосы Элис и мягко касался его обгоревшей на солнце кожи, повсюду зеленели деревья и травы и цвели яркие средиземноморские цветы: чистый и прозрачный воздух был напоен их благоуханием, мешавшимся с терпким и свежим запахом моря. Само море раскинулось слева от дороги широкой лентой голубого шёлка, одна сторона которой касалась горизонта, а вторая мягко колыхалась у длинной и узкой полосы песка. Природа раскрывала перед ними свои объятия, как ласковая мать, а они не замечали этого, поглощенные ссорами и взаимными обидами как два капризных ребенка.
Генри остановил лошадь и спрыгнул на землю. Обойдя коляску, он молча взял жену на руки и понес ее к морю - по узкой тропинке, соединявшей большую дорогу с прибрежной полосой. Он чувствовал неодолимую потребность двигаться и что-то делать, пусть эти действия и не были исполнены какого-то глубокого смысла и не преследовали определенной цели.

Под сапогами лейтенанта скрипел песок, со стороны моря слышались резкие крики чаек, а в воздухе отчетливо запахло водорослями, солью и рыбой. Лейтенант выбрал одну из невысоких дюн и сел прямо на песок, усадив жену на колени и продолжая прижимать ее к себе, чему она, как ни удивительно, не сопротивлялась, хотя и продолжала вздыхать - жалобно и прерывисто, отчего у лейтенанта сжималось сердце - и от жалости к ней, и от желания покрыть поцелуями ее чуть припухшие от рыданий глаза и алый капризный рот, похожий на лук Купидона. Тело Элис, теплое и удивительно податливое без корсета, волновало его, и он молился про себя, чтобы с ним снова не случился конфуз, подобный тому, что произошел в двуколке.
- Элис, - сказал он, отводя с ее лица выбившуюся из-под шляпки прядь белокурых волос. - Посмотрите, какая вокруг красота! И мы - часть этого мира, хотя вы - намного более прекрасная его часть, чем я. Улыбнитесь, мой обидчивый ангел: от вашей улыбки мир становится еще лучше. Подумайте о том, как славно будет примерить новый корсет, когда мы вернемся домой.

Генри взял ракушку из пальцев жены и внимательно ее рассмотрел.
- Если набрать много таких, то можно будет сделать из них бусы наподобие тех, что носят жительницы островов. Ханна нанижет их на суровую нить, а вам очень к лицу белое и розовое. Жаль, что здесь нет больших океанских раковин - если приложить отверстие такой раковины  к уху, то услышишь шум океана. У дяди Бартоломью целая коллекция тридакн из Индийского океана, - это удивительные создания природы: среди них порой попадаются гигантские, весом в сотни фунтов, с огромными жемчужинами внутри.
Он немного сменил положение, с беспокойством ощущая, что близость женского тела уже дает о себе знать. То, что Элис ничего не сказала по поводу предстоящей примерки нового корсета, он тоже заметил и задумался о том, как преподнести ей печальную новость о том, что это ее единственный экземпляр.

Генри было очень неудобно в том смысле, что он стыдился своего неумения  совладать с собственным телом
- Нет, все в порядке, - солгал он, хотя и понимал, что необходимо как можно скорее пересадить Элис на какое-нибудь другое место, иначе и она почувствует неудобство и снова испугается, а еще хуже - почувствует отвращение к нему, хотя вряд ли сможет понять, что именно происходит.
- В качестве материала для ювелирных изделий жемчужины такого размера  действительно не подходят, - согласился он. - Но, кажется, индийские раджи вставляют их в свои короны или что там они носят в качестве символов власти. А вообще в Индии можно увидеть такие самоцветы, от красоты и размеров которых леди Ребекку хватил бы удар. Помните, я рассказывал вам легенду о происхождении драгоценных камней из частей тела демона по имени Бала? Жемчужинами стали его белые зубы...
Генри снова заерзал на песке. Проклятье! Говоря о жемчужинах, он представлял себе совсем не зубы, тем более не зубы какого-то демона, и это еще больше распалило и взбудоражило его воображение и, увы, не только.

- Почему неприятно? - ошеломлённо спросил Генри, хотя и понимал, что наивность Элис в вопросах взаимоотношений полов не даёт ей по достоинству оценить насколько ее общество ему приятно. Он решил предложить ей прогуляться по берегу, потому что так продолжать было решительно невозможно, но тут же сообразил, что если поднимется на ноги, то Элис заметит, какие существенные  изменения произошли в очертаниях его брюк, и чего доброго начнёт задавать вопросы. Объяснять ей, что это значит, он бы не стал под страхом смерти.
- Кажется, я неудачно сел на острый камень, - снова солгал он и для вида пошарил рукой по песку. - Вот он, негодяй!
Генри чуть сдвинул Элис ближе к коленям и вздохнул свободнее.
- А вам? Вам приятно мое общество? - спросил он. - Я имею в виду, когда мы сидим так близко друг к другу...
Рука Элис, замершая на его груди, и волновала, и смущала его: он был уверен, что жена чувствует под пальцами бешеный, спотыкающийся ритм его сердца.

- Не ёрзайте на мне, сударыня, - взмолился лейтенант, приподнимая Элис и просовывая ладонь между ее юбками и своими  драгунскими брюками, чтобы  не дать ей почувствовать предательский ответ своего тела. Снова усадив Элис, он понимающе кивнул:
- Я ничего подобного не думал. То есть я уверен, что вы никому и никогда, ни единого раза не разрешали к вам прикоснуться. Это и обсуждать смешно! Я глубоко уважаю вас и более чем уверен в вашей добродетели. А за хижину я должен извиниться: даже оставаясь все еще вашим мужем, я не имел права вести себя так вольно и вызывающе, тем более - в преддверии развода. Но это сильнее меня, сударыня...
Генри опустил голову и осипшим голосом произнес:
- Любовь к вам сильнее моих добрых намерений и самодисциплины. Любовь и страсть - то, что вы ненавидите больше всего...

Генри почувствовал огромное облегчение, когда Элис устроилась рядом с ним на песке. Он принял непринужденную позу, повернувшись к жене немного полубоком и согнув ноги в коленях, чтобы скрыть признаки очередного прилива интереса к  ней. Поцелуй в лоб, которым она его одарила, был настолько по-детски наивен, что не вызвал в нем ничего, кроме признательности. Это было приятно, но не влекло за собой последствий, которых он мог бы стыдиться.
- Я имею в виду другой род любви, - объяснил он, поцеловав ее руку. - Совсем другой. И я еще в "Папоротниках" пытался вам объяснить, какой именно. Вы меня тогда не поняли и оскорбились. Но раз вы прочли книгу месье Брантома, вы должны понимать, о чем я говорю. Впрочем, нет! Брантом не должен быть для вас путеводной звездой: французы умеют извратить самые высокие чувства. А та любовь, о которой вы имеете самое смутное представление или вовсе никакого, по моему мнению относится к разряду высоких чувств, если подходить к ней правильно и придерживаться определенных принципов. Но к чему весь этот разговор, душа моя? Я не собираюсь перебегать дорогу тому счастливцу, которого вы одарите своей любовью после того, как получите развод. Тем более, лишать вас того, чем вы совершенно справедливо гордитесь и что должны беречь, как зеницу ока, - опять же только потому, что мы разводимся и вам предстоят поиски нового мужа.

Генри чувствовал, что жена хотела сказать ему о чем-то важном, но, наученный горьким опытом, боялся развивать тему, связанную с супружескими обязанностями и плотской любовью. Однако замечание о баронете Уайте задело его за живое. Элис снова настаивала на абсурдном и опасном лично для нее решении, хотя он уже много раз предостерегал ее от того, чтобы  вернуться в дом ее опекуна.
- Почему вы так торопитесь? - воскликнул он. - Я только сегодня отправил письмо своим поверенным, и надо сначала дождаться их ответа, прежде чем писать баронету Уайту! А если окажется, что развод невозможен, что тогда? Как вы будете выглядеть в глазах этого человека, который воспользуется вашей ошибкой и начнет распространять о вас нелицеприятные слухи или, что еще хуже, снова станет заявлять на вас права, как ваш опекун? Неужели вам трудно дождаться, пока наступит ясность с тем, возможен или не возможен развод в принципе? Я не хочу ни спорить, ни ссориться с вами, но вы всякий раз вынуждаете меня это делать! Генри вскочил на ноги и поднял с песка Элис.
- Посмотрите на меня, сударыня! - потребовал он. - Смотрите мне в глаза и отвечайте: вы обещаете  не совершать необдуманных поступков пока все еще остаетесь моей законной женой?

- Он преследовал вас, и вы ничего мне об этом не сказали?! Ни мне, ни моему дядюшке, который относится к вам, как к родной дочери?! И если ваш опекун вас преследовал, какого черта... прошу прощения, почему вы так стремитесь вернуться под его опеку?!
Генри задыхался от возмущения. Упрямство жены и нелогичность ее поступков превосходили его разумение. Но видя равнодушное выражение лица Элис, он был вынужден смирить свой гнев и, покачав головой, тоже устремил взгляд на море, над которым кружили чайки, выискивая рыбу. Эти вечно голодные и жадные птицы с пронзительными голосами напомнили ему баронета Уайта и он сказал:
- Ваш опекун так же ненасытен и злобен, как эти чайки. Он вонзит в ваше сердце свой острый изогнутый клюв и заставит вас истекать кровью.