- Распорядитесь, душа моя... А пока здесь будут наводить порядок,  нам лучше побыть где-нибудь в другом месте: посидеть в библиотеке или подняться в студию,  - предложил Генри.
Ему очень хотелось курить, но курение было напрямую связано с необходимостью остаться одному, а ему хотелось как можно больше времени провести с Элис. Мысленно приказав себе не думать о сигарах, он лишь усугубил сильнейшее желание раскурить одну из них, и потому-то ему и пришла в голову мысль о студии, оформленной в восточном стиле, где, как он совершенно точно помнил, был кальян.
- Вам известно, что турецкие женщины курят кальян, причем на совершенно законных основаниях, поскольку это занятие поощряется их религией и мужьями? - спросил он жену, снова беря ее за руку. - Да, представьте себе! Я бы мог предложить и вам попробовать, но уверен, что вы откажетесь. И однако, смею вас заверить, что  вид красивой женщины, держащей у губ кальянный мундштук, невероятно привлекателен. Прошу прощения, не совсем верно выразился: он заставляет мужчин, особенно нас, англичан, думать о невероятных и при этом очень приятных вещах.
Генри посмотрел на жену таким же чистым и искренним взглядом, каким она смотрела на него несколько мгновений назад, говоря о том, что готова о нем позаботиться. Он прекрасно понимал, что Элис, в силу ее полной неосведомленности, не поймет скрытого смысла его слов, поэтому и позволил себе эту вольность.

- Они курят его даже вне дома, -  заверил жену Генри, вспомнив турчанок и их  белые, не тронутые загаром руки с покрытыми красным лаком ногтями.
Облачившись в дядин восточный халат, Генри повел жену в студию, устланную кашмирскими коврами и заставленную экзотическими резными и серебряными фигурками, которые его дядя в свое время привез из Индии. Чувствовал он себя при этом турецким пашой или даже махараджей. То, что Элис согласилась на его, в сущности, шутливое предложение, немало его удивило, но теперь отступать было некуда. Проблема заключалась в том, что сам он курил кальян от силы раза два и оба раза его готовил Бартоломью, пристрастившийся к этому занятию во время своей службы в Ост-Индской кампании. Где-то должен был находиться табак и бутылка с разбавленным вином или бренди, служившими в качестве жидкости для кальяна. Подошла бы и обычная вода, еще лучше, - чаша со льдом, но для этого пришлось бы звать кого-нибудь из слуг. Генри понадеялся на то, что как следует запомнил последовательность действий и сможет толково объяснить жене, как правильно наполнить  колбу.
В студии он первым делом задернул здоровой рукой тяжелые гардины на окнах, чтобы тусклый свет английского зимнего дня не разрушал впечатление, которое производили предметы, находившиеся в комнате.
- Зажгите масляные светильники, душа моя, и задуйте свечи, - попросил он, указывая на диковинные лампы, расставленные по не менее диковинным и непривычным английскому глазу ларям и сундукам, украшенным затейливой резьбой либо яркими красками, которые так любят восточные народы. -  И ни в коем случае не садитесь на стул: кальян курят, расположившись на полу и опираясь на подушки.
Подушек в комнате было много и все они были такими же пестрыми, как и мягкие ковры, устилавшие пол.

Пока Элис зажигала лампы, Генри удалось обнаружить в одном из сундуков все, необходимое для приготовления кальяна. Но надо было остудить разбавленное вино, поэтому он, решив обойтись без помощи слуг,  выставил графин с притертой пробкой за окно, на широкий карниз, увенчанный шапкой снега.
- О да, на Востоке и мужчины, и женщины предпочитают жесткой мебели мягкие подушки и ковры, - подтвердил он. - На самом деле, это очень удобно: вы сможете в этом убедиться. Тем более, что на вас сейчас домашнее платье, такое же свободное, как и покрывала турецких или индийских красавиц. А  теперь попробуйте, следуя моим указаниям, приготовить все, что необходимо для курения кальяна. С сигарой вы не так давно справились великолепно, уверен, что и сейчас выйдет не хуже.
Лейтенант напряг память, вспоминая, какие манипуляции проделывал с кальяном его дядя и принялся перечислять их все по порядку. Элис выполняла все его инструкции так точно и аккуратно*, что он в который раз залюбовался ею и даже почувствовал гордость  за ловкость рук жены. Сам он, даже владея обеими руками, вряд ли бы справился лучше.
Когда все было готово, он набросал на ковер подушек числом около дюжины и лег на левый бок, опираясь на две или три из них и сделав пригласительный жест своей прекрасной пери.
-  Прилягте так же удобно, как я, и внимательно следите за тем, как я вдыхаю в себя дым через мундштук.

* согласовано с соигроком

Генри выдохнул дым и пододвинул кальян ближе к жене, чтобы она могла дотянуться губами до мудштука, укрепленного на конце длинной прямой трубки* То, что она не прилегла, как он ей советовал, его не раздосадовало: так ему было даже удобнее наблюдать за ней и он мог одним взглядом окинуть ее хрупкую фигурку, замершую в позе послушной пансионерки. Нежный смех, напоминавший ему звук серебряного колокольчика, придавал происходящему оттенок шаловливости, к которой лейтенант не был привычен, но оттого все это его занимало и волновало гораздо сильнее, чем если бы жена оставалась, по своему обыкновению, печальной и замкнутой.
- Плотно обхватите мундштук губами и вдохните, - посоветовал Генри, устраиваясь на подушках поудобнее и приготовившись увидеть волнующее зрелище.
Он неоднократно видел в Галлиполи старых турчанок, с морщинистыми и выцветшими губами, куривших кальян. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, когда мундштук обхватывали свежие алые губы юной и красивой девушки. Не слишком все это было честно по отношению к Элис, но Генри успокоил себя мыслью, что раз она не подозревает о его фантазиях, то не о чем и беспокоиться. И в конце концов, имел он право на фантазии, раз ничего другого у него не было?

Генри приподнялся на локте, наблюдая за тем, как его жена храбро бросается в бурные и опасные воды непривычных ощущений.
- Нет-нет, все правильно! - подбодрил он ее, нетерпеливо  ожидая продолжения. - Я бы даже сказал, что вы делаете огромные успехи! На вашем месте любая другая дама поперхнулась бы так сильно, что ее пришлось бы спасать, как сэр Роберт спас в свое время леди Ребекку. Продолжайте: главное - не останавливаться! Аппетит приходит во время ужина, как говорит один мой знакомый французский поручик.
То, как его невинная прекрасная половина пробежалась пальчиками снизу вверх по трубке кальяна, потрясло лейтенанта до глубины души. Вот такого он точно не ожидал. Видимо, в Элис крылись какие-то скрытые для нее самой и окружающих возможности, которые могли пробудиться при помощи хорошего наставника. Но Генри никак не мог претендовать на эту роль, поскольку должен был уехать.

Генри стремительно терял интерес к курению кальяна: впрочем, он  всегда предпочитал сигары. Элис лежала на подушках, напоминая собой одну из гурий, которых он минувшей ночью видел во сне: соблазнительная, как яблоко греха, расслабленная и немного утомленная. По ее лицу блуждала улыбка, которую любой мужчина в подобных обстоятельствах мог принять за призыв или обещание.
- Я? Пожалуй, я воздержусь, - ответил лейтенант, перемещаясь ближе к жене. Это было сказано совершенно искренне, почти привычно, ведь  последние несколько дней он только и делал, что воздерживался.
Лежать он мог только на левом боку, и поэтому сделал над собой невероятное усилие и пошевелил раненой правой рукой: боль вспыхнула в плече и пронзила его от макушки до  пяток, но он выдержал это испытание и приобнял жену за талию.
- Знаете на кого вы сейчас похожи? На волшебную пери из заколдованного сада, где гранаты плачут, а яблоки смеются.

Табачный дым, прогнанный через охлажденную смесь вина и воды, начал оказывать на Элис свое воздействие, и Генри даже забеспокоился, видя это. Ему не хотелось, чтобы жена мучилась от головной боли и других неприятных симптомов, вызванных последствиями опьяняющего действия табака и вина. Незаметно отодвинув кальян подальше, он придвинулся к жене чуть ближе и спросил:
- Вы никогда не читали "Лалла-Рук" Мура? В этой удивительной повести, написанной прозой и стихами, есть глава "Рай и пери". Позвольте я вам зачитаю небольшой отрывок.
И Генри наизусть прочел несколько строк:
Средь пальм Египта вековых
Летает Пери... то она,
Унылой думою полна,
Вслед за четою голубиной,
К приюту их любви летит,
Их стоны внемлет и грустит
Генри не был уверен, слышит ли его Элис и если даже и слышит, то понимает ли, что он ей говорит: взгляд у нее был мечтательный и совершенно отсутствующий. И на него она, разумеется, не смотрела, погрузившись в свои мечты, навеянные кальяном. Но все же он ответил на вопрос:
- Пери - злые духи в верованиях восточных народов. Они появляются в виде прекрасных девушек и заколдовывают своих жертв так, что те теряют рассудок. Гранаты и яблоки в заколдованном саду - это иносказание. Я считаю, что это головы бывших возлюбленных пери, которых она свела с ума своей красотой, а потом убила. И те из них, что были при жизни слабее духом, горько плачут над своей несчастной судьбой, а более сильные смеются над жестокой пери, которая не способна любить.
Генри помолчал и совсем тихо добавил:
- Вы сводите меня с ума, Элис...

Недоумение Элис было ненаигранным, он это ясно видел, как и ее легкое прикосновение к его щеке, которой, он это сознавал, пора было бы снова поближе познакомиться с бритвой. Генри оглянулся на дверь: надо было бы запереть ее, чтобы не вошел никто из слуг, решив смахнуть пыль с хозяйских безделушек. Впрочем, он готов был выгнать в шею любого, кто рискнул бы это сделать. Надо было ловить момент: табак и вино временно избавили его жену от чрезмерной стыдливости, и если он не выяснит кое-что важное для себя сейчас, один бог знает, когда ему еще выпадет возможность это сделать.
- Так ответьте...- прошептал Генри и придвинулся вплотную к жене, почти касаясь губами ее виска. - Ответьте, или объяснитесь и отпустите. Но что для вас любовь? Расскажите мне: я хочу и имею право знать. А потом я расскажу вам, как я ее понимаю.
С еще большей охотой он показал бы ей, что такое любовь, но раненая рука не давала такой возможности, да и не будь он ранен, ему все равно потребовалось бы ее согласие, которого, увы, он не надеялся получить еще очень и очень долго, если вообще когда-либо.

Генри попытался применить все, сказанное женой, к тому чувству, которое испытывал по отношению к ней и считал любовью с первого взгляда. Доверие и уважение присутствовали в достаточной мере, терпение  подводило не слишком часто, а что касается желания находиться рядом, видеть и слышать - всего этого было в избытке, сверх пределов разумного. Но вот на неприятии требования доказательств он споткнулся, понимая, что если и не требует их от жены, то, по крайней мере, постоянно подталкивает ее к предъявлению оных. В сущности, рассуждая так, как рассуждала она, он мог успокоиться и убедить себя в том, что любим: заботилась же она о его здоровье и волновалась за его благополучие. Беда в том, что ему нужно было еще и нечто другое, о чем Элис представления не имела, а он не умел ей объяснить.
- То, что вы описали, прекрасно, - медленно сказал он. - Особенно насчет сердца, одного на двоих. Я полностью с вами согласен по всем пунктам и могу сделать лишь небольшое дополнение. Любовь, если она настоящая, проявляется не только во вздохах и взглядах, которые суть явления эфемерные и неосязаемые, а кое-в чем гораздо более материальном. Если вы не сочтете за дерзость, я поясню на примере, а вы потом скажете мне честно и откровенно, что вы почувствовали и имеет ли это отношение к любви как таковой.
Генри привлек к себе жену и поцеловал в губы, постаравшись сделать это не слишком настойчиво. Он ни в коем случае не собирался затягивать поцелуй, чтобы не испугать Элис, но как-то само собой получилось, что, лишь усилием воли оторвавшись от ее душистых и мягких губ, он тут же поцеловал гладкую щеку, затем розовую мочку уха и стал спускаться по изгибу шеи  к ключице, не оставляя без внимания ни полдюйма нежной кожи.

То, с какой готовностью Элис откликнулась на его осторожную ласку, стало для Генри таким неожиданным открытием, что он на мгновение прервал святотатственное паломничество своих губ по ее шелковистой коже. Весь его предыдущий любовный опыт был бессилен подсказать ему, как действовать дальше. Он никогда прежде не имел дела с невинными девушками и никогда прежде ни к одной женщине не пылал такой жгучей страстью, которую вызывала в нем жена: робкая, наивная, неопытная и при этом соблазнительная, как чертова дюжина Магдалин, если такое сравнение было уместно. Он изнемогал от желания обладать ею и в то же время боялся своих желаний, потому что не хотел навредить ей или оттолкнуть от себя навсегда, и поэтому в какой-то мере радовался тому, что раненая рука не даст ему возможности завершить начатое. Но совсем отказаться от такого невероятного шанса он был не в силах.
Из-за боли в плече он не мог принять ту позу, к которой мягко и неосознанно подталкивала его Элис. Вместо этого он лег на спину и здоровой рукой притянул ее к себе, неловкими пальцами расстегивая верхние пуговицы  ее домашнего платья.
Подол платья от всех этих лихорадочных перемещений поддернулся вверх и Генри провел голой ступней по обнаженной женской ножке от кончиков пальцев до  края кружевных панталон, у которых, как он знал не понаслышке, отсутствовал шаговый шов.
Одна из пуговиц под напором его пальцев повисла на единственной нитке, остальные поддались без борьбы.  Генри смутно осознавал, что надо что-то сказать, возможно - признаться в любви, которую он, вне всякого сомнения, испытывал, но язык хотел лишь одного, и это были совсем не слова. Он вдохнул  головокружительный запах фиалок, исходящий от кожи жены, но вместо того, чтобы покрыть поцелуями открывшуюся его взгляду глубокую ложбинку, снова прижался ртом к алым губам, но теперь уже более настойчиво и жадно.

Генри стало трудно дышать, и причиной тому были не духота и не остатки табачного дыма. Он оторвался от сладких губ жены и попытался лечь поудобнее, но вдруг ощутил такую острую боль в левом боку, что чуть не охнул. Пошарив рукой по ковру, он нащупал какой-то острый предмет и понял, что это шпилька, выпавшая из волос Элис. Короткий, но чрезвычайно болезненный укол моментально его отрезвил, хотя пьян он был не от вина, а от вакханки, в которую на его глазах превращалась благовоспитанная английская леди. Пряди волос, выбившиеся из прически, и полузакрытые глаза делали Элис похожей на менаду, достигшую той степени божественного экстаза, после которой неизбежно начинается возвращение в тусклый реальный мир. И Генри не хотел, чтобы его любимая, после того как ее опьянение пройдет, осыпала его горькими, презрительными и (он не мог этого не признать) справедливыми упреками, обвиняя в том, что он воспользовался ее состоянием и заставил делать то, чего она делать не хотела и что не вписывалось в ее представления о поведении леди. Выбирая между этой перспективой и ледяной ванной, которую ему, безусловно, пришлось бы принять сразу по возвращении в свою комнату, Генри выбрал последнее.
- Элис, - позвал он, хотя жена находилась настолько близко, насколько еще полчаса назад он и мечтать не смел. Но слышала ли она его, видела ли, или витала в горячечных фантазиях, навеянных кальяном, и совсем не он был их предметом? От этой мысли стало так горько, что Генри даже закрыл глаза на мгновение, но тут же открыл их и в ужасе уставился на полуобнаженную грудь жены: он понимал, что не справится с тугими петлями на ее платье даже если очень постарается. Что она скажет и о чем подумает, когда заметит оторванную пуговицу и еще две или три расстегнутые? Генри сел, по-прежнему прижимая жену к себе. Он погиб, в этом не было никаких сомнений.

- Не надо больше курить, душа моя: у вас с непривычки разболится голова, - мягко сказал Генри, заметив жест жены и отодвигая кальян еще дальше. -  Давайте я отведу вас в вашу комнату.
От прикосновений Элис и от того, с какой готовностью она подставила ему губы для нового поцелуя, сердце у него уже не стучало, а колотилось о ребра, но он поклялся, что не даст себе воли и не позволит ей наделать глупостей, о которых она впоследствии стала бы сожалеть. Но как провести ее по коридору в распахнутом на груди платье, он не знал, а кроме того, видя, какое сильнейшее воздействие оказало на нее курение кальяна, сомневался, что она сможет идти сама.
Генри пошевелил раненой рукой: впечатление было такое, как будто в плечо вогнали раскаленный железный прут. И тем не менее, он понимал, что придется нести жену на руках, а если им кто-то встретится по пути, сказать, что она упала в обморок в студии.

Генри подавил улыбку, глядя на то, как его жена пытается сохранить равновесие. Но поскольку им предстоял опасный спуск по лестнице на второй этаж, особенно веселиться было нечему. Отворив дверь, он выглянул из студии и, никого не обнаружив, оставил ее открытой и вернулся к Элис, покачивавшейся, как тростинка на ветру. На ее грудь, едва прикрытую растерзанным платьем, он старался не смотреть, поскольку от этого волнующего зрелища у него самого начинала кружиться голова, хотя к кальяну, в отличие от жены, он практически не притронулся.
Приготовившись к худшему, Генри левой рукой обхватил тонкий стан жены и приподнял ее, подхватывая раненой правой.
- Обхватите меня за шею обеими руками, и держитесь так крепко, как только можете, - голос лейтенанта, искаженный болью, скрежетал, как плохо смазанные дверные  петли.

- Забыли...какое упущение, - сквозь зубы пробормотал Генри, спускаясь по широким ступеням лестницы с такой осторожностью, как будто шел по тонкому весеннему льду. Он не знал, что ему труднее переносить: боль, раздиравшую правое плечо острыми клыками, или шаловливые поцелуи и ласки Элис, на которые он не мог ответить, хотя желание, которое он счел усмирённым, вернулось с новой, еще большей силой. Преодолев первый пролет, Генри почувствовал, что у него темнеет в глазах и необходимо сделать передышку. Он поставил Элис на ноги, а сам привалился спиной к стене, продолжая придерживать жену левой рукой, чтобы она, чего доброго, не упала. Оставалось пройти еще двадцать ступеней вниз и несколько ярдов по коридору, но ему этот небольшой отрезок казался вторым Крестным путем.
Краем глаза он уловил тень, мелькнувшую у подножия лестницы, и решил, что это кто-то из слуг. Чтобы скрыть от чужих глаз свидетельство того, что произошло в студии, а именно - расстегнутое почти до пояса платье жены и ее общее состояние, - он поспешно притянул ее к себе и впился в ее губы поцелуем: так, по крайней мере, она не могла  ни заговорить  с кем бы то ни было, ни повернуться в сторону случайного свидетеля.