Получив согласие от жены, Генри снял перчатки и протянул левую руку цыганке.Та схватила ее каким-то жадным и показавшимся ему сладострастным движением и провела по его ладони тонкими смуглыми пальцами, что то приговаривая вполголоса на своем гортанном наречии. Ее густые, красиво очерченные брови хмурились и изумленно выгибались, когда она изучала бугорки и впадины на его ладони с таким же тщанием, с каким географ изучает ландшафт. Наконец она тяжело вздохнула и принялась столь же подробно изучать правую ладонь, то и дело сравнивая ее с левой.  Генри терпеливо ждал, понимая, что все это - трюки мошенницы, которая надеется выманить у него еще одну монету.
Цыганка отпустила его руки и посмотрела ему в глаза: ее взгляд, тяжелый и потухший, поразил лейтенанта так, что он чуть было не отступил на шаг.
- Кровь, - сказала цыганка; ее и без того низкий голос звучал глухо и утробно, как голос чревовещательницы. - Много крови: здесь, у самого сердца, - она прикоснулась к его груди и тут же отдернула руку, будто боялась заразиться. - Совсем скоро, на исходе зимы или ранней весной. Четыре - роковое число: берегись его, гаджо...
Цыганка повернулась, чтобы уйти, но Генри схватил ее за руку и почти грубо заставил остановиться.
- Погоди! - то, что она ему напророчила, все еще казалось ему мрачной шуткой, но тем не менее ему захотелось узнать кое-что еще.
Ребенок в корзинке захныкал и его молодая мать или старшая сестра повернула к нему голову и что-то ласково проговорила, отчего он тут же успокоился.  Казалось, вещунья прочла тайные мысли и желания лейтенанта, или же они были написаны у него на лице, потому что она сначала взглянула на Элис, и только потом перевела взгляд на Генри, отвечая на его невысказанный вопрос:
- Иногда лучше не знать всего наперед, добрый господин. Может быть да, а может быть - нет.
Теперь ее бархатный голос звучал как прежде, а большие черные глаза сияли мягким глубоким светом.
Взяв в руки повод, она заставила ослика развернуться и неторопливо направилась туда, откуда пришла.
Лейтенант смотрел ей вслед, не понимая, чему стал свидетелем: изощренному надувательству или же мистическому откровению, которым так славится это  племя вечных кочевников.

Мрачные предсказания цыганки в первый момент ошеломили Генри: он не ожидал, что мошенница так отблагодарит его за подаренные ей два шиллинга и золотой соверен. Золотое руно оказалось овчинкой, которая явно не стоила выделки. Кроме того, гадалка ничего не сказала о том, что интересовало его больше всего: полюбит ли его когда-нибудь жена. Если он и вправду умела видеть будущие события, отчего же ограничилась лишь одной сферой его жизни? "Может быть да, а может быть нет" - подобный туманный прогноз никоим образом не устраивал Генри. Если ей не известно это, откуда ей знать о том, что его могут ранить или убить на исходе зимы? Слова цыганки все же заронили в сердце лейтенанта зерно сомнения, но поскольку он давно уже свыкся с мыслью о превратностях войны, предупреждение цыганской сивиллы не оказало на него такого воздействия, как на его чувствительную жену. Глядя на расстроенное личико Элис, лейтенант встревожился гораздо сильнее чем тогда, когда слушал предсказание своего ближайшего будущего. Одновременно он понял, что жене не безразлична его  судьба и за одно это почувствовал благодарность к цыганке, сумевшей своими словами пробудить в Элис подобные чувства. То, что Элис сама взяла его под руку, было еще приятнее, но он мягко высвободил руку и в свою очередь нежно прикоснулся к подбородку жены, приподнимая его , чтобы иметь возможность  смотреть ей в глаза и не дать ей возможности отвернуться: так порой поступают отцы с опечаленными детьми.
- Дорогая,  все, что наговорила нам эта черноглазая сивилла, не стоит и ломаного гроша. Впрочем, я уверен, что  могущественный амулет в виде булавки  исполнит свое предназначение, если правильно заколоть им шейную косынку.
Алые губы жены были так близко, что он не удержался и быстро поцеловал их, не задумываясь о последствиях.

Генри потрогал булавку, аккуратно воткнутую Элис в его охотничью куртку: каким бы малым ни казался этот неожиданный подарок, для него он был дороже любого другого. По-видимому, его жена, что бы она ни говорила до этого, все же верила в  силу заговоренных цыганских амулетов и хотела таким образом оградить его от грядущих бед, напророченных цыганкой.
- Как я могу возражать вам? - проговорил он, улыбаясь и любуясь ее склоненной головкой,- Благодарю и обещаю, что буду беречь этот талисман, как зеницу ока.
Он бы охотно поцеловал жену еще раз, но разлившийся по ее щекам яркий румянец, который она безуспешно пыталась скрыть, не позволил ему сделать это.
Со стороны озера раздалось шумное хлопанье крыльев. Генри обернулся и увидел пару больших белых птиц, поднявшихся из своего убежища в береговых зарослях.
- Смотрите!
Генри  указал на лебедей, поплывших по  ясному воздуху подобно двум парусникам, плывущим  по лазурным морским волнам. После небольшого приключения с цыганкой, слегка омрачившего их прогулку, он счел появление этих птиц добрым знаком и повторил:
- Смотрите, Элис: разве эти птицы не являются подтверждением того, что в этом мире больше хорошего, чем плохого?

- Думаю, да: нам потребуется не меньше полутора часов, чтобы успеть осмотреть эти живописные развалины и вернуться к чаю. Тем более, что в четыре пополудни начнет смеркаться, а мне бы не хотелось, чтобы ваша лошадь споткнулась в темноте о какую-нибудь кочку или провалилась копытом в яму.
Генри гораздо более уверенно, чем обычно, взял жену под руку и повел в обратную сторону: туда, где они оставили лошадей. До этого места было не более четверти мили и поэтому острое зрение позволило ему рассмотреть нечто странное:  около лошадей маячили две мужские фигуры, чье пестрое одеяние выделялось на фоне снежного покрова, как букет полевых цветов, поставленный у оштукатуренной стены. Странной формы головные уборы и яркие шейные платки подсказали Генри разгадку: незнакомцы явно пришли из табора и намерения их были далеко не так чисты, как окружавший их снег. В голове у лейтенанта замелькало множество мыслей. Какой же он дурак, что не послушал Перкинса, более того - не захватил с собой никакого оружия. Единственным оправданием этому было то, что в мирной атмосфере английской провинции ему и в голову не могло прийти, что оружие может  понадобиться во время верховой прогулки по берегу озера. При себе у него был только кнут да булавка, проданная его жене цыганкой. Цыганка! Только сейчас Генри стало ясно, что девица просто-напросто отвлекала его внимание от того, что происходило в буквальном смысле за его спиной. И он поддался на эту жалкую уловку, как мальчишка, которому показали пестро разукрашенную елочную игрушку.
Генри остановился, крепко придерживая локоть жены и встал перед ней так, чтобы она не сразу заметила злоумышленников и не выдала себя испуганным возгласом или криком.
- Элис, - сказал он, глядя ей в глаза. - Обождите меня здесь, а лучше спрячьтесь за этими кустами ракитника и постарайтесь не выдать своего присутствия, пока я к вам не вернусь. Ни слова, душа моя, ни звука: просто делайте так, как я вам сказал.
Генри погладил  жену по щеке, повернулся и побежал к деревьям, у которых два конокрада продолжали возиться с крепко завязанными им узлами: то ли не хотели резать поводья, то ли ножей у них при себе не было. Последнее было не удивительно: Перкинс как-то сказал ему с немалой насмешкой в голосе, что у цыгана кнут то же самое, что сабля у гусара.

Конечно же, конокрады его заметили, не могли не заметить. Но вместо того, чтобы броситься наутек, как и полагалось бродягам, которым в случае поимки грозила жестокая расправа со стороны фермеров, разозленных попыткой украсть их лошадей, цыганы прекратили возиться с узлами и поджидали его, переговариваясь между собой на своем гортанном наречии. Генри понимал, почему они так спокойны: не столько  потому, что он был один, а потому, что поблизости не было ни одного селения или даже фермерской усадьбы, откуда  могла бы подоспеть помощь. Оставалось надеяться на появление какого-нибудь охотника или любителя подледного лова, но во время прогулки вокруг озера Генри таковых не заметил. На нем была красная охотничья куртка, но даже с того расстояния, которое их разделяло, им было хорошо видно, что ружья у него нет. Генри не испытывал страха  за себя: у него в любом случае не было иного выбора, как заставить конокрадов убраться, и пока что он был уверен, что ему это удастся. Но жена осталась одна на пустом берегу и он больше всего боялся, что ее заметит кто-то из табора.
Лошади стояли спокойно, являясь барьером между ним и конокрадами, как будто не понимали, что происходит.  Генри остановился в нескольких ярдах от своего гнедого, с трудом переводя дыхание от быстрого бега и вытащил кнут: вести переговоры он не собирался. Цыгане переглянулись и один из них, высокий и крепкий парень, лениво произнес, глядя на Генри с нагловатой усмешкой:
- Иди себе с миром, гаджо. Не мешай нам закончить дело.
Его подельник вынырнул из-за крупа золотистой кобылки и скользнул за спину лейтенанту кошачьей плавной походкой, держа в руке свой кнут так, что кнутовище с резным деревянным утолщением на конце превратилось в увесистую дубинку.

Генри едва избежал удара по затылку, после которого он вряд ли сумел бы отличить винтовку Минье от трости своего дяди: цыган опоздал всего на мгновение, во время которого он успел развернуться и оказаться с ним лицом  к лицу. Рука опередила приказ рассудка:  хлыст просвистел в воздухе и красивое смуглое лицо цыгана обезобразила красная полоса, от которой его левый глаз начал стремительно наливаться кровью и заплывать. Воспользовавшись мгновенной заминкой, Генри яростно хлестнул его еще раз, и еще, оставляя глубокие отметины на открытой части шеи и кистях рук: так хлестали провинившихся рабов римские патриции, а нерадивых гладиаторов - ланисты. Как всегда бывало с ним в разгар кавалерийской атаки, лейтенант перестал думать об опасности и сосредоточился на главной цели: выжить самому и нанести как можно больший урон врагу.
Гнедой, встревоженный свистом хлыста, громко заржал и поднялся на дыбы. Второй цыган что-то крикнул своему подельнику и тот послушно отступил, а второй прыгнул на Генри и повалил его в снег.

Барахтаясь в глубоком снегу в обнимку с противником, Генри успел краем глаза заметить, что первый цыган вернулся к лошадям и наконец сумел освободить золотистую кобылку. Намотав повод на кулак, он перешел к ольхе, у которой был привязан гнедой жеребец, беспокойно прядавший ушами, и принялся отвязывать его.
Противник вряд ли был намного выше и тяжелее Генри, но вцепился в него как клещ. Пытаясь вырваться из тисков, он что есть сил боднул цыгана головой в лоб, отчего у самого полетели искры из глаз.
Цыган что-то зло прошипел и лишь немного ослабил хватку, но тут же с новой силой навалился на лейтенанта всем своим жилистым  корпусом, прижав к его шее жесткое кнутовище. Генри чувствовал, что начинает задыхаться: предсказание цыганки о том, что его душа скоро распрощается с телом, кажется, начинало сбываться. Расслабив мускулы, - урок, который однажды преподал ему индийский слуга полковника Гаррисона, - он вывернулся из-под противника и перекатился на бок, пытаясь встать на ноги.
Свист пули, выпущенной из винтовки, потряс его гораздо больше, чем все, происходившее до сих пор: этот характерный звук он слышал лишь  в Крыму, где его соотечественники стреляли из модифицированных винтовок Минье, сделанных на заводе в Энфилде. С ольхи, у которой возился первый цыган, посыпалась щепа, и конокрад испуганно пригнулся, оставив в покое гнедого с его упряжью.
- Я держу его на прицеле, сэр! - проревел Перкинс и Генри  вдруг обуял неудержимый смех. Он понятия не имел, как его денщик оказался на месте событий, но истинно: старый друг лучше новых двух.
Лейтенант поднялся на ноги, стряхивая с себя снег:
- Вы как всегда, вовремя, Перкинс.

- Посторонитесь, сэр: мишень загораживаете, - пробурчал Перкинс, не отнимая приклада от плеча.
Генри отступил в сторону и махнул рукой:
- Пусть убираются к черту.
Конокрады, бросая на Перкинса  горевшие ненавистью взгляды, исчезли за деревьями, а Генри посмотрел в сторону зарослей ракитника, где оставил жену.
- Посторожи лошадей,  пока я приведу миссис Кендал.
О том, как денщик разыскал их в самый нужный момент, он решил расспросить позже: сейчас его волновала Элис.
Увязая в снегу, он поспешил к ней, сшибая кнутом снежные шапки с веток. Сейчас, после того, как все закончилось, он чувствовал огромный прилив сил, как будто только что вернулся живым и невредимым с поля боя. Даже серые облака, затянувшие до тех пор ясное небо, не могли испортить ему настроение, а то, что через минуту-другую он увидит своего белокурого ангела, делало все окружающее подобием рая на земле. Но каков Перкинс! Иногда лейтенанту казалось, что денщик, бывший старше его на каких-нибудь десять-двенадцать лет, заменил ему старшего брата. В какую бы передрягу он не попадал, рядом всегда оказывался верный Перкинс, готовый разделить все трудности, выпавшие на его долю.
Элис он обнаружил сидящей на снегу и бросился к ней, решив, что ей стало дурно от того, что она увидела драку.
- Вам нехорошо, душа моя? -  Лейтенант  склонился над женой, с тревогой заглядывая ей в глаза. - Вы сможете идти сама или мне донести вас до лошади?
Откровенно говоря, следовало не спрашивать, а подхватить ее на руки, но Генри показалось, что в голубых глазах жены промелькнуло что-то еще: она то ли была рассержена на него за то, что он оставил ее одну изнемогать от страха, то ли разочарована отсутствием подлинного героизма в его действиях. Да он и сам был собой разочарован: если бы не Перкинс, один Бог знает, чем все обернулось бы и для него, и для нее. Настроение сразу упало: теперь лейтенант ощущал лишь  жгучий стыд и вину за то, что не сумел проявить себя в глазах жены настоящим защитником, как полагалось офицеру и джентльмену.

- Почему кошмарное? Цыганка напророчила вам ангела-хранителя и он явился в лице Перкинса.
Генри не спешил разомкнуть объятия, поскольку жена обняла его первой. Его сердце воспарило до небес: она за него переживала! На такое чудо он не смел надеяться даже в своих самых радужных мечтах. Подхватив жену на руки, он понес ее туда, где ожидал их Перкинс с тремя лошадьми. Третьей была светло-соловая кобыла, на которой обычно выезжал его дядя: на ней и приехал денщик.
- Глядите, душа моя: Перкинс прибыл на место сражения на белом коне. И пусть вместо огненного меча у него была всего лишь винтовка, он поверг в прах наших врагов так же быстро и беспощадно, как Святой Георгий  - дракона. Я думаю, за этот подвиг вы должны посвятить его в рыцари, как и подобает королеве. Прошу лишь об одном: не награждайте его орденом Подвязки.
Шутка, которую лейтенант прошептал жене в маленькое ушко, была рискованной и более чем интимной, но его снова охватил тот безудержный кураж, который охватывает мальчишку, собравшегося залезть в чужой сад за яблоками. Меховой воротник жакета Элис щекотал ему щеку. Генри дунул на ворсинки:  они разошлись в стороны, образовав небольшую воронку, и тут же снова сомкнулись.

- Как скажете, миледи.
Неудачливый рыцарь покорился воле своей жестокосердной дамы, желавшей побыстрее от него избавиться, и опустил ее на снег. Впрочем, пройти оставалось совсем немного, а ему в любом случае в самом скором времени снова предстояло взять ее на руки, чтобы посадить в седло.
Перкинс дотошно осматривал копыта лошадей: у Генри даже промелькнула мысль, не думает ли его денщик, что конокрады за неимением лучшего прихватили с собой подковы. Гнедой проявлял нетерпение, разрываясь между двумя своими дамами подобно буриданову ослу: и та, и другая были на удивление хороши собой и жеребец явно не мог решить, какую из них осчастливить своим расположением.
Лейтенанту же  не оставалось ничего другого, как следовать за женой, любуясь ее плавной походкой, которую не мог испортить даже глубокий снежный покров. Зеленая амазонка делала Элис выше и еще стройнее, и Генри вдруг охватило любопытство насчет того, доставят ли купленные ею платья из лавки модистки до его отъезда. Он не видел ни одного из них, и сейчас гадал, каких они цветов и фасонов. Светлых летних или глубоких зимних тонов? Из шерсти или из бархата? Скромного или смелого покроя? Он склонялся к тому, что его жена, с присущим ей вкусом, скорее выбрала ткани спокойных оттенков и элегантный, но при этом сдержанный крой. Но кто знает: вдруг он ошибается и его взору предстанут яркие, броские наряды с глубокими декольте?  Вслед за этими мыслями пришли другие, гораздо более опасные: о тончайших, полупрозрачных неглиже с пышными кружевами, шелковых чулках и злополучных подвязках.
"Проклятье!" - одернул себя лейтенант, - "Да какое тебе дело, что она будет носить в твое отсутствие, тем более, в спальне, куда тебе вход закрыт навсегда..."
Чтобы не искушать себя без нужды, он устремил взгляд на винтовку, болтавшуюся за спиной Перкинса, и попытался вспомнить, на какую дату назначена очередная лисья охота, в которой, к его великому сожалению, он все равно не смог бы участвовать, поскольку утром следующего дня должен был отбыть в расположение полка.

Перкинс растерялся, глядя на протянутую ему маленькую ручку, затянутую в перчатку: поцеловать ее, как это делали господа, он наверняка не считал возможным. Потом осторожно взял ее в свои грубые лапищи и пожал так, как если бы она была сделана из тончайшего мейсенского фарфора.
- Лейтенант Кендал никому спуску не даст, это уж вы мне поверьте, - энергично кивая головой, подтвердил он похвалу леди, высказанную ею в адрес мужа. - Вот вам пример: два года назад стояли мы на зимних квартирах в Найтсбридже...
- Перкинс! - резко обовал Генри, свирепо глядя на денщика.
Он прекрасно помнил тот случай, о котором Перкинс с самыми благими намерениями хотел поведать его жене, но поскольку в нем была замешана дама, не мог этого допустить.
- А что? - вскинулся денщик, с недоумением глядя на лейтенанта. - Уж и доброго слова сказать нельзя. А я и сам толком не пойму, что меня дернуло за вами отправиться, сэр. Вы ж сказали, что к озеру поедете и к чаю вернетесь, так я поначалу и не волновался. Пошел на кухню к миссис Джайлз, она мне дала кусок пирога, сидим, калякаем о том, о сем, пока она тесто для тминного кекса замешивает к послеполуденному чаю. Она меня и спрашивает:
- Мистер Перкинс, это правда, что солдатские жены за своими мужьями в Крым едут?
Я ей в ответ:
- Правда, мэм. И не только солдатские, а и офицерские тоже. Солдатские в госпиталях санитарам помогают за ранеными ухаживать, а офицерские... ну, тоже без дела не сидят.
Она мне снова:
- А много ли у вас госпиталей?
Я ей:
- Достаточно, мэм: в Варне, Балаклаве и Скутари, а еще на кораблях, что в порту на приколе стоят. Только проку от них чуть: кто туда попадает, чаще отправляется прямиком на тот свет, чем обратно в полк. А хоронят просто: вырыли яму в полштыка, сняли с покойника одеяло, да и тудой его в одном исподнем... Но у турков еще хуже: они своих мертвецов голыми закапывают, чтоб значит, ничего зазря не пропадало*
- Перкинс! - снова рявкнул лейтенант, не желая, чтобы его жена слышала о тех ужасах, что творились в Крыму и о которых не писали газеты. - Пора возвращаться, иначе лишитесь тминного кекса миссис Джайлз.
- Слушаюсь, сэр!
Денщик отошел к своей соловой, а Генри, ни слова не говоря, поднял жену и усадил ее на золотистую кобылку.
- Не слушайте Перкинса, - попросил он, беря в руки поводья Рамзеса. - Никто, так как он, не умеет сгущать краски.
Перкинс, уже сидя в седле, закончил свой рассказ:
- Так я чего хотел сказать-то, мэм: сижу я на кухне, ем пирог, и вдруг словно меня кто-то за волосы схватил, - так дыбом и встали, - а в сердце словно швейной иглой кольнуло! И голос тихий в ушах: что-то говорит, говорит, не разобрать что, но жутко так стало и неведомая сила меня погнала из-за стола в конюшню, а потом сюда. Никогда со мной такого не было, мэм: клянусь полковым знаменем!
Генри возвел глаза к небу и тронул каблуками бока гнедого.

*задокументированные современниками факты времен Крымской войны.

Вернувшись в "Папоротники", Генри коротко переговорил в Перкинсом: поблагодарил его за своевременную помощь и попросил никогда больше не заводить разговоры о войне в присутствии миссис Кендал.
- Кстати, давно хотел спросить, но все время что-то мешало, - уже готовясь отпустить денщика, сказал он. - Мы ведь были вынуждены остановиться в доме баронета Уайта лишь потому, что ты утверждал, что сломалась ось. Так каким чудом мы в ту же ночь смогли снова отправиться в путь?
Перкинс озадаченно поскреб макушку:
- Убейте меня на этом самом месте, сэр, но либо я ошибся в темноте и из-за бурана, либо не обошлось без потусторонних сил. Но перед тем, как я остановил лошадей, треск был такой, как будто кузнечными щипцами раздавили грецкий орех величиной с тележное колесо. Хотя чему тут  удивляться: в Рождество и не такие чудеса случаются. Помню, мне моя бабка сказывала...
Генри не хотелось выслушивать очередную мистическую историю, да и времени, чтобы переодеться к чаю оставалось не так много.
- Хорошо, ступай. И вот еще что: мы уезжаем в Саутгемптон  наутро, сразу после завтрака.
На лице Перкинса отразилось величайшее удивление: ему было прекрасно известно, что они с лейтенантом могли позволить себе задержаться в "Папоротниках" еще дней на шесть, а то и на семь. Упоминание Саутгемптона не вызывало сомнений в дальнейшем: из этого порта, вернув там взятый в наем экипаж,  они отправятся морем к Гибралтарскому проливу, а затем по Средиземному морю прямиком к Константинополю.
- Слушаюсь, сэр, но как же так...  - озадаченно и с затаенной обидой в голосе осмелился возразить денщик, успевший отведать сладкого пирога миссис Джайлз. Рацион английских низших чинов в Крыму был так скуден, что по сравнении с ним завтраки и ужины на кухне "Папоротников" должны были показаться Перкинсу чем-то наподобие лукулловых пиров, если бы он знал о том, что означает эта метафора.
- Именно так, - твердо завершил разговор Генри, хотя в глубине души испытывал вину за то, что лишает своего верного денщика заслуженного отдыха.
Поднявшись к себе, он переоделся и сразу же спустился в оранжерею, не дожидаясь, пока часы начнут бить пять пополудни. Дядя уже был там, сидя за накрытым чайным столиком и читал старый выпуск "Таймс", отщипывая от куска свежеиспеченного кекса, лежавшего перед ним на маленькой тарелочке и  распространявшего вокруг себя смешанный аромат тмина, лимонных корок и муската. Увидев племянника он приветственно кивнул и указал на стул подле себя.
- Иногда я удивляюсь непроходимости человеческой глупости и преступному бездействию нашего правильства, - сказал он, складывая газетный лист и убирая его в газетницу, стоявшую между фикусом и перуанским хвощом. - Какой-то щелкопер безнаказанно настрочил и опубликовал статью, из которой любой человек, мало-мальски знакомый с английским языком, может почерпнуть сведения, за разглашение которых любому из твоих однополчан грозил бы трибунал.*
Генри сел рядом с дядей и налил себе чаю из серебряного чайника.
- Кажется, я понимаю, о чем вы говорите: я слышал, что лорд Реглан был весьма недоволен и обеспокоен тем, что эта информация попала в газеты.
Дядя сумрачно покачал головой:
- А ведь та же "Таймс" писала перед отправкой наших частей в Крым о том, что "это лучшая армия, когда-либо отправлявшаяся  с британских берегов". И куда же, скажи на милость, испарились все эти отборные дивизии? А хуже всего то, что теперь эти писаки смешивают с грязью имя командующего. Как можно в условиях войны вгонять клин между командованием и  рядовым составом? Скажи мне: неужели все действительно так плохо, Генри? А что французы? Тоже испытывают нехватку транспорта, снаряжения и провианта?
- Нет, сэр: у французов дела обстоят на порядок лучше, чем у нас, как ни больно это признавать, пусть они и наши союзники. Представьте себе, что английские офицеры считают большой удачей, когда им удается напроситься на обед во французской офицерской столовой, где подают не грубо очищенное турецкое пойло, а выдержанный бренди. Но это так, мелочи: солдатам приходится в тысячу раз тяжелее, чем офицерам. Недалек тот день, когда они начнут есть крыс, как зуавы, с той только разницей, что зуавы почитают этих грызунов за лакомство, а наши солдаты попросту голодают. Давайте не будем говорить об этом сейчас: с минуту на минуту придет Элис, а я не хочу, чтобы она слышала подобные разговоры. Я поднимусь к вам в кабинет после чая и тогда уже удовлетворю ваше любопытство.
Бартоломью Кендал кивнул, соглашаясь с предложением племянника, и вдруг хлопнул себя по лбу, как будто только что вспомнил что-то важное:
- У меня ведь сюрприз для твоей очаровательной жены! Да и для тебя тоже, смею надеяться. 

Бартоломью Кендал благожелательно улыбнулся:
- Вы пунктуальны как королева, юная леди, и столь же вежливы, - произнес он со старомодной учтивостью, удивительной даже в век засилья светского этикета, пододвигая к Элис блюдо с грассмерскими имбирными пряниками, - главным угощением, подававшимся к чаю в Озерном краю. - Как прошла ваша прогулка? Надеюсь, Мальта не доставила вам хлопот? Впрочем, об этом после, а сейчас я хочу сообщить вам с Генри о некоем радостном событии, которое состоится завтра вечером. Леди Ребекка Чатсуорт устраивает бал, а поскольку вчера я написал ей, что ко мне приехали племянник с женой, она в ответной записке выразила надежду, что увидит вас среди своих гостей. Ваш покорный слуга уже вышел из того возраста, когда танцуют вальс или кадриль, но вам с Генри негоже отказываться от такого приглашения.
Бледно-голубые глаза Бартоломью скользнули по скромному бело-голубому платью Элис, которое он уже видел вчера.
Генри поставил недопитую чашку чая на стол. Известие ошеломило его: он понимал, что Элис, как любой другой девушке, захочется потанцевать и познакомиться со своими ровесницами, равными ей по возрасту и положению, но он-то собрался уехать завтра утром! Конечно, он был уверен, что дядя сопроводит его жену в дом леди Чатсуорт, однако... По-видимому, ему придется задержаться еще на один день, чтобы не лишать ее удовольствия потанцевать.
- Невероятно! Какая прекрасная возможность для Элис свести знакомство с лучшим обществом Карлайла! - промолвил он и потянулся к "дамским пальчикам" из сдобного теста.

- На десять вечера, - ответил Бартоломью Кендал и, как будто извиняясь, добавил, - В Лондоне и Бате подобные собрания начинаются не раньше одиннадцати, а то и в полночь, но у нас здесь глухая провинция, и  даже самые родовитые аристократы, коих тут раз два и обчелся, порой больше похожи на сквайров и фермеров, привыкших ложиться рано, а вставать с первыми петухами. Строго говоря, это даже не бал, а то, что в столице называют "вечером с танцами": гостей будет не более сотни... И вот еще что: столичная привычка приходить на полтора часа позже назначенного времени у нас не практикуется. 
Генри тем временем лихорадочно размышлял о том, что жене понадобится бальное платье, туфельки и самое главное - драгоценности, которых у нее не было. Проблему с платьем и туфельками можно было решить просто: отправить письменный заказ модистке, уже снявшей мерки с Элис, и обувщику с указанием нужного фасона и модели. Он слышал, что в разгар лондонского сезона швеи умудрялись выполнять заказы в течение одной ночи.
Но что касалось украшений, Генри был уверен в том, что его банковский счет не выдержит их стоимость, учитывая те траты, которые он совершил накануне. Но отпустить жену на бал без драгоценностей было подобно тому, чтобы вместо бального платья посоветовать ей обойтись костюмом Евы.
- Сэр, попросите принести перо и чернила, - попросил он дядю, сохраняя невозмутимое выражение лица. - Душа моя, не сочтите за труд написать две записки: одну мадемуазель Лепаж с подробным описанием фасона платья, а другую -  тому любезному господину, у которого мы приобрели сапожки, на этот раз по поводу бальных туфелек. Я сделаю на каждой приписку о том, что если заказ будет доставлен в течение суток, я заплачу наличными.
Где же найти денег на парюру,которая включала в себя как минимум три предмета: диадему, ожерелье и серьги или колье, брошь и браслет? Попросить у дяди? Немыслимо! Что он подумает об Элис, которая в первые же дни замужества ввергла его племянника в такие немыслимые расходы, сама не имея ни гроша за душой. Лейтенанта охватило такое отчаяние, что впору было застрелиться. Ювелир, наверное, откроет ему кредит, а если нет, что тогда?
И тут он вспомнил! Его мать, не будучи аристократкой, все же имела кое-какие драгоценности, большую часть которых получила в наследство от своей бездетной тетки, скончавшейся в Филадельфии. Он был единственным ребенком и получил, помимо прочего, в наследство от матери шкатулку с ее украшениями, которая с тех пор хранилась в доме дяди.
- Любовь моя, - от волнения он забылся и назвал жену так, как до сих пор называл только в мыслях, но даже не заметил этого. - После чая мы поднимемся вместе с дядей Бартоломью к нему в кабинет и вы выберете себе украшения для бала.
Бартоломью Кендал кивнул: по-видимому, та же мысль уже пришла в голову и ему.